Федор Крандиевский - Рассказ об одном путешествии

— Скажи этому идиоту, что у меня денег нет! Нет! Нет!

Чета Дювашей удалилась без всяких результатов.

Я перестал ходить в Ecole Alsacienпе. Вскоре меня определили в только что открывшуюся русскую школу для эмигрантских детей.

В ту зиму, о которой я сейчас пишу, в моей жизни произошло знаменательное событие. Однажды родители взяли меня с собой в театр. Шла пьеса Расина «Атали». Выступала знаменитая Сарра Бернар. Ее немеркнущая слава была всемирной. Театр был полон. Люди стояли в ложах, в дверях зрительного зала. У Сарры Бернар была ампутирована нога. Ее вынесли на золоченом кресле, которое поставили посередине сцены. Она полулежала. Воцарилась полная тишина. Весь зал встал. Сарра Бернар, облокотясь на локоть одной руки и воздев другую к небу, начала говорить монолог. Ее старческий голос дребезжал. Она была величественна. Когда она кончила и опустила руку, раздался гром аплодисментов. Он долго не смолкал. Ее вынесли. Спектакль продолжался, но публика начала расходиться.

Лето 1920 года мы провели на берегу Атлантического океана, вблизи курорта под названием «Сабль д'Олонн». Вдоль пляжа тянулась широкая набережная, одна сторона которой невысоким каменным скатом упиралась в золотистый песок. Во время отлива океан отходил на один-полтора километра от берега, обнажая гладкое песчаное дно, твердое, как асфальт. Сдавались напрокат велосипеды, на которых можно было кататься по этой твердой полосе пляжа, подъезжая вплотную к зеленым волнам, которые белой пеной с грохотом обрушивались на берег. Купаться во время отлива не рекомендовалось: волна, втягиваясь в океан, уносила с собой верхний слой песка, так что казалось, что земля уходит из-под ног.

На пляж выходили террасы ресторанов и кафе. По другую сторону набережной расположены были отели в стиле модерн: каменные женские головы с распущенными волосами поддерживали балконы. Далее за линией отелей начинался маленький провинциальный городок с магазинами и лавками и с пестрым рынком на квадратной, вымощенной булыжником площади.

Если стать лицом к морю, то справа можно было видеть узкий мол, уходящий далеко, далеко в море и оканчивающийся белым маяком. По ту сторону мола находился маленький порт, в который могли заходить шлюпки, яхты, небольшие катера. Здесь во время отлива уровень воды у причалов опускался метра на два.

Если же смотреть влево, то набережная через два-три километра обрывалась, превращаясь в каменистую дорогу, покрытую белой пылью. Дорога вела в сосновый лес, в котором песок был не так горяч, но был усыпан сосновыми иглами, так что босиком было больно по нему ходить. Здесь находилось трехэтажное мрачное кирпичное здание-пансионат «Aux pins maritimes» — и в дополнение к нему, в нескольких минутах ходьбы, во дворе — маленький белый оштукатуренный домик, в котором мы и жили, занимая две комнаты во втором этаже. Для умывания служили большой фарфоровый кувшин и фарфоровый белый таз, стоящий на табуретке. Столовая помещалась около главного кирпичного здания на открытом воздухе, под железным навесом, который поддерживался деревянными столбами. Здесь стояло несколько рядов длинных столов, покрытых клеенкой, со скамейками по обе стороны.

Сосновый лес подходил к самому морю. Берег здесь был более диким. Из песка вылезали отшлифованные морем валуны, торчали острые косяки серых скал. По ним время от времени пробегали юркие ящерицы. Я часто, лежа на животе и затаив дыхание, ждал их появления. Я ловил ящерицу за хвост. Через мгновение она отрывалась от своего хвоста и убегала, а хвост оставался в моей руке, извивался несколько раз, а затем замирал. Я собирал коллекцию таких хвостов. У меня уже была целая жестяная коробка, наполненная ими.

При отливе вдали оголялся остов какого-то когда-то затонувшего корабля, покрытый водорослями и облепленный ракушками. Я любил забираться на этот умерший корабль, с опаской поглядывая в ожидании начала прилива на далеко отошедший океан.

По утрам в соседней комнате стучала машинка. Потом отчим шел купаться. Иногда днем до обеда мы с мамой ездили для каких-либо покупок в город. Туда ходил маленький автобусик, принадлежащий пансионату. Шофер автобуса был влюблен в маму и не считал нужным это скрывать. Это очень упрощало все дела. По маминому желанию он менял маршрут автобуса, ожидал ее по получасу, если она где-нибудь задерживалась. Остальные пассажиры безропотно молчали. Если кто-либо пытался возражать против таких порядков, шофер предлагал ему выйти из автобуса. Нельзя сказать, чтобы мама как-либо злоупотребляла своим привилегированным положением, но все же это было очень удобно.

К вечеру, перед ужином, когда спадала жара, мама и отчим шли играть в теннис. На корте играла английская пара: два джентльмена в белых фланелевых брюках. На их каменных лицах не было и тени каких-либо эмоций. Окончив игру, они пожимали друг другу руки. Алексей Николаевич преклонялся перед такой бесстрастной игрой. Но сам играл не по-английски. Он радовался, как ребенок, каждому удачному своему мячу; огорчался и сердился, когда проигрывал. Вечером, после ужина, мы гуляли по освещенной луной дороге. Где-то рядом тяжело дышал океан. От земли, нагретой за день, исходило тепло.

В Сабль д'Олонн к нам приезжал из Парижа журналист и поэт Шполянский, писавший под псевдонимом Дон Аминадо. Замышлялось издание детского журнала «Зеленая палочка». Дон Аминадо и отчим были инициаторами этого дела. Журнал начал выходить в 1921 году.

Осенью мы вернулись в Париж, в нашу квартиру на улице Ренуар. К этому времени Париж был наводнен русскими эмигрантами. Всех их можно было разделить на несколько не смешивающихся друг с другом и иногда враждебных друг другу групп. Это была придворная титулованная аристократия, это были высокие военные чины, интеллигенция, политические деятели разных оттенков и, наконец, представители делового и торгового мира. Всех их можно было видеть по воскресеньям, или уж во всяком случае в страстную неделю, в русской церкви на улице Дарю. Они занимались разными делами. Очень многие превратились в шоферов парижских такси. Иные пооткрывали ресторанчики, в которых подавался русский «Bortch a la creme». Другие занимались изданием русских книг и журналов. Политические деятели, погрязшие в конспирациях, готовили какие-то мероприятия, которые, по их мнению, обязательно должны привести к падению большевистской власти в России.

В нашем доме, на два этажа ниже нас, поселился поэт Константин Бальмонт с женой Еленой и дочерью Миррой, которая была года на два старше меня. Иногда я заходил к Бальмонтам. Меня усаживали на стул, Бальмонт начинал ходить вперед и назад по диагонали комнаты с головой, немного наклоненной набок, со взъерошенными волосами, усыпанными перхотью. Он размахивал одной рукой и декламировал (лучше сказать — пел) свои стихи. Я не помню, о чем были эти стихи, но помню только, что в них много места занимали хризантемы. Бальмонт останавливался посредине комнаты и обращался ко мне: