Татьяна Дашкевич - Фатьянов

Уходя от Репкиных Твардовский целовал руку пожилой хозяйки. Татьяна, провожая его, выговаривала: «Александр Трифонович, ну зачем вы смущаете маму…». А он отвечал с высоким смыслом:

— Это — рука труженицы! — И казался в чем-то виноватым перед всеми тружениками, будто сам не являлся таковым.

Репкин работал в центральной небедной газете, но зимогорил в худенькой телогрейке, разумеется, не из скаредности. Москва требует больших расходов и слезам не верит. А Володя был неисправимо непритязателен в одежде. Настолько, что жене неловко было иногда и во двор-то с ним выйти. Татарин-дворник бросал скребок, опирался на черенок метлы и как-то неясно выражал свое отношение к этой паре покачиванием большой головы и негромким цоканьем языка. А тут, как на грех, пришел Фатьянов и пригласил всех на Масленицу в «журдом». Владимир и Татьяна с подругой, мастерицей по части блинов, уже ели их да похваливали. Алексей принялся помогать. И между прочим так расписал клубные вечера, что Репкины согласились пойти.

— Только вот у Володи не в чем выйти-то, — Смущалась Татьяна.

Фатьянов мудро пояснил:

— Если мужчина одет кое-как, но дама его хороша собой, то кому есть дело до этого мужчины? Будь он даже вообще не одет!

Импозантный Фатьянов, довольный, что всех собрал, хорошенькая Татьяна с простенькой подругой и Володя «в этой ужасной телогрейке» направились в ресторан. По дороге к ним примкнул некий Нема — Наум Мельман. Он был однокурсником Репкина, и носил псевдоним «Мельников».

В фойе Дома журналистов многолико толпились безбилетники.

— Ого! — Только и сказал Володя Репкин, но снял фуфайку, свернул ее скаткой и зажал подмышкой.

— Алеша, ну, ты иди, а мы — домой… — С вежливой улыбкой сказала Татьяна.

— Смирно. За мной, — Алексей, как ледокол на тихом ходу, шел к турникету, рассекая толпу. В фарватере двигались приглашенные.

— Стойте здесь и ждите!

Алексей быстро проскочил в холл и исчез. Наума подхватила Маргарита Алигер и увела. Трое приглашенных на чужой пир остались у двери перед важным билетером. Смотрят — ого! — сам Эренбург со своей женой-красавицей стоит посередине холла… И вдруг слышат: раздается поставленный голос Алеши надо всем этим:

— Ка-ак?! — Пауза. — Не пустили моего брата?! — Пауза покороче. — Двоюродного?! — И повелительный жест билетеру.

Бежит к дверям старший вахтер, извиняется:

— Милости просим-с, товарищи… Милости просим…

И они оказываются за накрытым празднично столике на четверых. Слева сидели Мейман с Алигер, справа — Эренбург. Весь в лучах славы и внимания, он беседовал с кинорежиссером Козинцевым, своим шурином. Был Виктор Гончаров, который мечтал быть не поэтом, а художником, который позже стал вырезать из дерева причудливые фигурки. Были там оператор Головня, писатель Нагибин… Подавали блины, все шумели, галдели… Встала Маргарита Алигер очень худенькая, но с хорошо проставленным голосом, и стала читать отрывок из поэмы «Таня». По залу прошел шумок сочувствия — многие знали, что перед самой войной у нее умер сын, что в битве под Москвой погиб муж, и что она такая разнесчастная женщина… Вставали другие, и тоже читали стихи. Алексей Иванович спел… Кто-то улаживал свои дела. Крутили патефон, танцевали… Для приглашенных Алексеем это был замечательный праздник иной, высокой жизни, к которой оказались причастны и они. Может быть, они видели лишь внешнюю сторону ее, но тогдашняя соседка Фатьянова по столику была на седьмом небе. Она, которая с детства дружила с Татьяной, состарившись, признавалась:

— Я из всей жизни помню только один день — день в доме журналистов…

Грустно и светло становится от таких признаний…

С барственной вальяжностью проводил Фатьянов своих гостей к раздевалке и помог дамам одеться. Репкин надел фуфайку уже на улице, пронеся ее подмышкой мимо вахтера… И вскоре купил себе пальто.

Алексей Иванович очень заботился и беспокоился о своем Фатьяновском клане.

В середине пятидесятых в квартире Сергея Михалкова, что располагалась неподалеку от дома литераторов, однажды ночью разразился скандал. Виной тому был Фатьянов. Татьяна Репкина, заболев, осталась без работы, и добрые знакомые пристроили ее в дом к Михалковым. Сергей Михалков определил ее в воспитательницы к одиннадцатилетнему сыну Никите. Когда Алексей Иванович об этом узнал, то горячо вознегодовал. Ночью, часа в три, возвращаясь из ЦДЛ, он громыхал кулачищем в дверь дома на улице Воровского и кричал:

— Как вы могли мою родственницу с двумя высшими образованиями взять к себе в прислуги?! А еще: «Сою-у-уз неруши-ы-ы-ымый!

Никто не мог угомонить Фатьянова. Он был обижен, что жена его брата — нянька. Ни Галина, ни Владимир не находили слов, чтобы его утешить. И тогда Татьяна рассказала истинную историю о том, как Никита Михалков спас ее от смерти. На Николиной горе, где у Михалковых была дача, няня попала в заполненный водой карьер, и зыбучий песок дна стал уходить из-под ее ног.

— Меня в буквальном смысле спас этот одиннадцатилетний мальчик! — Доказывала она Фатьянову свою правоту. — Я тонула, я кричала: «-Никита, уйди!». Меня уносило водой… А Никита идет ко мне. Я его прошу: «Уходи!», потому что чувствую — он утонет со мной. А он просит: «Тетя Таня, дайте руку!». И он вытащил меня за эти два пальчика! Это — подвиг!

Алексей подумал.

— Значит, сын лучше отца! — Обрадовался и смирился.

Сергей Михалков не очень любил Алексея Фатьянова.

Может быть, своей дерзкой простотой он напоминал баснописцу бывшего возлюбленного Натальи Кончаловской поэта Павла Васильева, в те поры, когда Сергей Михалков был начинающим баснописцем. Но он стал крупным литературным вельможей и оказалось, что Кончаловская не ошиблась в выборе, с практической точки зрения. Алексей же Фатьянов никогда не числился в благопристойных членах Союза писателей. Наталия Кончаловская, напротив, Фатьянову мирволила. Она ценила в нем дерзость.

Интересно, помнит ли Никита Сергеевич свою няню тетю Таню, Татьяну Андреевну Репкину? Помнит ли, как она корила его за то, что не сознался перед классом, что он разбил стекло мячом? Она говорила:

— Никита, более глупого поведения не придумаешь. Как ты много потерял! Ты бы встал и сказал: «Это разбил я!». Ты бы выиграл в глазах ребят, они бы оценили твой поступок, и преподаватели поняли бы тебя. Родители могли бы гордиться сыном, который не прячется от ответственности….

Это нравоучение так понравилась Наталии Кончаловской, которая подслушивала за дверью, что она не выдержала — и открыла себя…

А Татьяна Андреевна так и не стала матерью. Никита был единственным ребенком, которого она воспитывала.