Татьяна Дашкевич - Фатьянов

Теперь она безучастно одинока.

Алексей Иванович не умел переживать вполсилы. Он, как ребенок, не знал малого горя. Но был отходчив. Плохо перенося критику в свой адрес, он великодушно смог простить Репкина за поступок довольно конформистский, если не сказать — подлый. Владимир написал и опубликовал критическую статью об одном фатьяновском стихотворении. Эта статья была ругательной, в духе времени. Она была хладнокровной и высокомерной в общепринятом литературной критикой духе. Трудно сказать, какие мотивы двигали его братним пером. Может быть, творческая зависть — ведь Репкин окончил знаменитый во всем мире Литературный институт, но так и не стал писателем. А Фатьянов, который о Литинституте мог только мечтать — стал всенародно известным поэтом. Фатьянова можно было ругать под шумок, этот поэт существовал для битья. И можно было, и модно было. Алеша пришел обиженный и сказал:

— Володь, ты что же… — Отвернулся.

Репкин ответил:

— Алексей, если быть объективным — а я стараюсь быть объективным — твои стихи…

Фатьянов будто не слышал его:

— А, впрочем, валяй. Новые ботинки купишь! — И исчез.

Но ненадолго. Соскучился. Простил. И они снова были неразлучны. И Алексей опять спешил к Репкиным — говорить, спорить, радоваться, поздравлять с праздниками, разыгрывать так неожиданно весело и хорошо… Вот пришел он и в день рождения Татьяны, подал ей теплый шарф:

— Таня! Это шарф из Японии!

Этот шарф не был из Японии. Ему этого только хотелось. Но фантазии поэта были настолько красивы, что он ими непременно доставлял радость тем, кого любил.

В этом году Алексея Ивановича приняли в Союз писателей СССР, чем полностью «узаконилось» его сомнительный статус поэта-песенника. В те годы в союзе писателей была секция поэтов-песенников. Но, когда его так называли, Фатьянов обижался. Он не любил это определение себя как поэта. Да, стихи его рождались с готовой мелодической интонацией и композитору легко было угадать ее. Но ведь в классическом русском стихосложении она существует как данность… Он любил свои стихи, лелеял, защищал их, как классный адвокат, всеми силами души. Поэт становился в позу артиста-чтеца и красивым летучим голосом знаменитые свои песни переносил в стихию стихов.

— Вот видите? Чувствуете? Понимаете — это стихи! — Доказывал он неустанно.

И снова лился бархатистый его молодой голос. Каждая привычная песня — маленький рассказ, простой сюжет.

1947 год Алексея Фатьянова подарил миру еще один такой поэтический рассказ, красивое стихотворение, дивную песню.

Однажды осенью он пришел к Матвею Блантеру. Пришел не праздно, а со стихотворением. «В городском саду играет духовой оркестр», — прочел Матвей Исаакович и поставил листочек на пюпитр. Скоро появилась музыка, напоминающая ностальгические аккорды довоенного вальса. «Прошел чуть не полмира я — с такой, как ты, не встретился», — в этих чарующих строках и тактах кружились пары, головы, листья на осенних тротуарах. Постаревший Матвей Исаакович в 1975 году вспоминал своего «веселого, шумного, громкого» соавтора и говорил:

— Эта песенка о встрече молодого человека с девушкой в городском саду мне до сих пор мила. В моих авторских концертах, к моему удовольствию, она звучит до сих пор.

Готовился к печати в «МузГизе» сборник песен Фатьянова, из-за чего приходилось ездить в Ленинград. Книга включала в себя двадцать песен поэта с нотами, и должна была выйти в будущем году. Небывалый случай — все произведения этой книги были всенародно известны. Но ожидал Алексей Иванович не только сборника своих песен — жена готовилась к рождению первенца. Так что год этот для Фатьяновых был годом счастливого ожидания.

А жили литераторы на широкую ногу.

Фатьяновы завтракали в «Национале», обедали в «Арагви», ужинали в доме литераторов. Ночевали, припозднившись, в доме, который оказывался ближе. Они продолжали жить в Хрущевском переулке, но, бывало, насельничали и у Наталии Ивановны, в ее «басманской империи». И там, и здесь они были дома. Приходили иногда с рассветом. Спали мало, короткий остаток ночи. Пробуждались ясно и счастливо. Просто хотелось жить, хотелось идти к своим, которые, казалось, были повсюду, хотелось всегда быть вместе. Они обошли все партеры и галерки, пересмотрели все спектакли послевоенной Москвы, пили со знаменитостями за кулисами чай и не только.

Цыплят «табака», чрезвычайно модное тогда блюдо, Фатьяновы ели в «Арагви». Причем они всегда спорили, у кого останется меньше костей. Галина съедала цыпленка вместе с костями! А там давали табака, за которым только что приходилось бегать. Так во, всяком случае, утверждал шеф-повар.

После ужина они, бывало, попадали на студенческие «пельмени». И самое главное там было, разумеется, не сами пельмени, которые лежали на широком блюде, а то, что творилось вокруг них…

В антологии «Русская поэзия XX век» утверждается, что Алексей Иванович закончил Литинститут и ГИТИС. Это неверно. Поэт не учился ни в этих институтах, ни в какой-либо иной высшей школе. Ему очень хотелось бы поучиться в Литинституте, он общался со студентами, как бы догоняя свою юность… Он дружил с литинститутовцами настолько близко, что периодами бывал там ежедневно. Он любил студенческие «читки» по кругу, веселые молодые застолья, беззаботную обстановку общежитского бездомовья.

Училось тогда фронтовое поколение: Николай Старшинов, Константин Ваншенкин, Владимир Соколов, Юлия Друнина, Александр Меркулов, Александр Межиров, Михаил Луконин, Василий Ажаев, Семен Гудзенко. Все они еще в своих окопчиках и госпиталях знали песни Фатьянова, все они были ими одинаково связаны.

Они собирались в правом флигеле Литинститута, где и жили большей, почти воинской, частью. Там, где теперь библиотека и читальный зал, в сороковые размещалось общежитие. Вечерами постояльцы флигеля сиживали в свободных институтских аудиториях, запирались и писали. Иногда до самой первой пары лекций горели окна в таких «кабинетах». Но не каждый умел завладеть ключом. И неизвестно, кто был тогда счастливее: тот, кто уединенно засыпал за письменным столом, или тот, кто засиживался за «братским чаем» до петухов. Там заливалась с девичьим восторгом гармоника, там говорилось, читалось и пелось с неутолимой ненасытностью.

Заходили Фатьянов с женой и на институтские поэтические вечера, что проходили в маленьком актовом зале в первом этаже. Этот переход из уютного, почти домашнего зальчика в общежительный флигель был плавным и незаметным. Просто, как воздух, перемещался поэтический люд с крыльца на крыльцо, оставляя опустевший зал до новых встреч.