Теодор Вульфович - Обыкновенная биография

— Валя, через год все фрицы оглохнут на нашем участке фронта.

Он смеётся заразительно щедро, показывая ряд белоснежных зубов.

Шутки шутками, а три медали за боевые заслуги в 1941 и 42 годах — это не шутка.

В шуме и хохоте незаметно вошёл Зайдаль Лейбович — инженер автомобилист из Минска. Его красивое умное лицо почти всегда серьёзно. Он редко смеётся, чаще улыбается. Он подолгу останавливает свой взгляд на лицах, и его глубокие тёмные глаза с постоянной поволокой грусти, обрамлённые непрерывной чёрной линией бровей, кажется, проникают в самые сокровенные тайны твоей души. К нему всегда приходят за серьёзным советом. Все родные Зайдаля погибли в Минске. Осталась только жена. Она латышка из Риги и сейчас живёт в Москве. Ему 32 года, а влюблён он в свою «маленькую девочку» как пылкий юноша. Когда мы остаёмся вдвоём, он только о ней и говорит…

— доносится песня.

С шумом и хохотом залетают ростовчане — командиры броневзводов Борис Токачиров и Андрюша Родионов. В прошлом заядлые джаз-болельщики и завсегдатаи танцплощадок, они до сих пор всё ещё не остепенились и млеют у радиоприёмника, как только услышат джазовую мелодию.

— Что вы визжите, как недорезанные? — урезонивают ростовчан.

Курносое и лукавое лицо Андрюшки с трудом принимает серьёзное выражение, он изрекает:

— Бурух Мурдухович! — так он зовёт своего земляка — нет, ты скажи этому иезуиту, что мы сейчас слышали! Нет, ты скажи! Это же сказка … шихиризадницы!

И Бурух Мурдухович, захлёбываясь, начинает:

— Тэд, понимаешь… включаем рацию, и такой фокстрот, ты себе представить не можешь, что-то неописуемое, ну, шедевр музыкальной мировой культуры…

— Идите к дьяволу! Кто вам позволил открывать рацию, на ней же пломба?

— Товарищ начальник! — рапортует Андрей, и нос его поднимается ещё выше — мы не осмелились вас потревожить, а пломба, будьте покойны, висит как на Госбанке… Разрешите закурить?

Молча вкатывается разгорячённый Пётр Романченко и вместо «здравствуйте» ставит на стол две литровых бутыли самогона. Громовое «ура» потрясает своды землянки, и промасленная бумага вместо стёкол звенит как богемское стекло.

Романченко без спиртного шагу шагнуть не может, и он пошёл на большую жертву, отдав все свои запасы. Комбат говорит, что Романченко пьёт как верблюд перед переходом через безводочную пустыню.

Любители выпить готовы расцеловать новоявленного пожертвователя, а он только утирается и басит себе под нос:

— Во! Едрёна вошь.

Приезжает Зорька Нерославский. Его мы давно решили принять в содружество как «болельщика нашего батальона». Среди гостей Наум Комм с аккордеоном, так сказать, представитель музыкальной общественности.

Согнувшись в три погибели, входит в землянку мотоциклист Владимир Кожин — студент-геолог из Ташкента. Это правофланговый офицерского строя. Красивый и уравновешенный, он всегда спокоен и разговаривает очень тихо, будто с камнями беседует. За его спиной кто-то стоит.

— А, Тосенька! Заходи! Милости просим. Усаживайтесь.

Андрюша и Борис уступают место вошедшим, а сами усаживаются на дровах.

Тося Прожерина — медсестра Свердловской больницы, добровольно пошла в корпус. Некрасивая, веснушчатая. Гладкие прямые, зачёсанные назад волосы. Казалось бы, ничего примечательного. Глаза у неё особенные — большие, лучистые, откровенные и доверчивые. Сама того не примечая, она держится с достоинством и, видимо, чувствуя откровенность своего взгляда, она почти всё время смотрит вниз.

Мы знаем, кончится война, Тося и Виктор поженятся. Не надо их спрашивать об этом, они всё равно не ответят, а взгляд, которым они изредка обмениваются, понятен без слов. Я их не представляю себе порознь.

Зайдаль и Курнешов тихо беседуют в углу. Василий получил письмо их детдома.

— С учёбой очень плохо. Ребята целыми днями работают на подсобном хозяйстве.

Самый последний. Как всегда с большим опозданием, является батальонный врач капитан медслужбы Саша Идельчик.

— Я опоздал немного — неимоверно фальшиво пытается запеть Саша.

Андрейка чинно отвешивает поклон:

— Саше, Шолом Алейхем.

— О! Саша! — строго командует адъютант штаба, — прошу вас пару свежих анекдотов.

— Вот это могу! Сгорел склад боеприпасов. В суд вызывают Абрамовича и просят рассказать о том, что он видел.

— Саша, — предусмотрительно перебивает его Вася Лысиков, — учти, что за спиной Кожина скрывается твоя подопечная.

— Прожерина! В этом богоугодном заведении? Нет, тогда как назло, все приличные анекдоты вылетели из головы.

И благородное собрание приступает к утверждению статута и норм поведения содружества. Председателем избирают меня. Мне это очень приятно, тем более, что я самый молодой член содружества. Я искренне благодарю товарищей. Документы зачитаны. Оба документа торжественно скрепляются двенадцатью подписями (Наум Комм и Тося гости). Наум исполняет туш.

Высокое собрание освящает торжественный акт самогоном. Романченко получает двойную порцию, пьёт, ругается, спохватившись, глотает последние буквы и под общий хохот платит первый колоссальный штраф, так как присутствует 14 человек, да ещё среди них девушка.

Собираемся часто. Вечер — «Поэзия Маяковского».

Раздобываем два сборника Избранных стихов. Это для тех, кто не знает наизусть, но почти все читают по памяти.

Вася Лысиков нажимает на лирику, Андрюша удивил нас стихами для детей, Иван Белоус читает что-то из переведенного на белорусский. Мы почти ничего не понимаем, но всё равно считается, и всё равно здорово.

Требуем от Хангени переводов на нанайский, но он, искренне огорчённый, заявляет, разводя руками:

— Честное слово, ребята, на нанайский ещё не перевели. — И потом сокрушённо добавляет. — Понимаете, война помешала, а то бы уже было, честно. У нас совсем другое — едет нанаец, что видит, про то и поёт…

Романченко долго упирается и вдруг, махнув рукой, встаёт:

— Я вам наизусть. Сейчас. — И изрядно спотыкаясь на строчках и непрерывно подглядывая в книжку, он двигает «Левый марш». Без ошибок и подглядываний он читает только повторяющееся

Я читал главным образом из поэм — «В. И. Ленин», «Облако в штанах», «Хорошо», «Во весь голос».

Прекрасно читает стихи о загранице Саша Идельчик, а Зайдаль — отрывки из пьес поэта.

Расходимся во втором часу ночи, утомлённые и довольные. Иду провожать.

Пропуск — «Планка».

Товарищи расходятся по землянкам, и со всех сторон несутся сдержанные окрики часовых:

— Стой, кто идёт! — И совсем тихо. — Пропуск?