Елена Чумаева - В районной больничке рядом с Москвой

— Оль, ты чего чай-то не пьешь? Смотри, у меня сухарики с сахаром, — добрая душа Люда отвлеклась от Константина Петровича.

“Как раз в тему”.

— Спасибо за сухари, Люд. Мой рацион.

— Да ешь, сколько хочешь, — скупердяйством Людка никогда не страдала.

Мы втроем дружно налегли на чай. В возникшей тишине послышались четкие тяжелые шаги. Сомнений не было — к нам идет Алла.

Константин Петрович торопливо одернул на себе халат, выпрямился на стуле. Людмила сгребла пустые фантики со стола и быстренько выбросила их в мусорную корзину. Я же мысленно уже сидела в Бутырке, поэтому Алла мне была не страшна.

— Чай пьете? — грозный голос все же заставил и меня подобраться. — А в приемном, между прочим, вас уже полчаса ждут.

— Что ж ты, Алла, раньше не сказала? Я ведь предупреждала, где буду, — справедливо возмутилась я в ответ.

— Занята была, вашим же больным капли капала, — парировала Алла.

— Хорошо, скажи, кто ждет?

— Да бомжа привезли, подрался с кем-то, глаз и разбили, — объяснила Алла уже миролюбиво, поскольку верная Людка успела и конфет ей подсунуть, и чаю налить.

— Не люблю бомжей, — задумчиво проговорил Константин Петрович.

— А вам-то какая разница? — усмехнулась Алла.

— Кожа у них задубевшая, режется тяжело.

Людка поперхнулась чаем:

— Ну не за столом же, Константин Петрович!

— А что такого? Я смотрел передачу одну про бомжей в Европе, так им там и крем, и шампунь, и много чего бесплатно выдают. Так что они чистенькие на стол поступают.

— Да, наверное, хорошо быть бомжом в Европе, — мечтательно и тоже серьезно сказала Алла и повернулась в мою сторону. — А вы что сидите, Ольга Павловна? Вас ждут!

“Тюрьма меня ждет”, — мрачно подумала я, однако встала и молча пошла в приемную. Объяснять что-то про субординацию Алле не было ни сил, ни смысла.

В приемной на кушетке, покрытой несвежей серой простыней, одиноко сидел заросший щетиной мужичок, небольшого росточка и неопределенного возраста. Он держался двумя руками за голову, покачивался из стороны в сторону и монотонно мычал. На месте одного глаза у него был набухший синяк черно-фиолетового цвета величиной с хорошую сливу. Волосы грязные, нестриженные, с одного бока в засохшей крови. Одежонка засаленная, вонючая.

— Что ж вы его не переодели? — обращаюсь к нянечке приемного отделения — единственной, кого здесь вижу. Врачи “скорой” доставили больного и уехали.

— Так неизвестно: покладут его или нет.

Конечно, все больные для врача должны быть равны, но не могу подавить у себя чувство брезгливости. Надеваю резиновые перчатки, которые, как водится, на два размера больше. Подхожу к продолжающему мычать мужчине на расстояние вытянутой руки — не ближе! — и пытаюсь приподнять раздувшееся верхнее веко, чтобы оценить состояние самого глаза.

— Эй, поосторожней! — вскрикивает пациент и своей грязной рукой отталкивает мою руку. С ужасом думаю, сколько теперь заразы на рукаве моего халата, и невольно проникаюсь злостью к этому несчастному. Свирепо зову подмогу:

— Нянечка, помогите. Подержите пациенту руки, пока я его буду смотреть.

— Не-не, я сам, — пугается насилия бомж.

Уточняю:

— Руками махать, ругаться, плеваться не будете?

— Ни в коем рази!

— Ладно, возьмитесь руками за коленки…

Я-то хотела предложить ему обычную в таких случаях уловку: когда человек держит сам себя за коленки, ему, вроде как, ему легче терпеть боль. Но не успела я закончить предложение, как бомж схватил за колени меня (!).

— Что вы делаете! — почти задыхаясь от возмущения, закричала я.

— Так это… Вы ж сами...

— Дурак стоеросовый! Твои коленки! — я уже не выбирала выражений.

Придется мыться в операционной у Людки в раковине. Нянечка просто заходилась от хохота:

— Ну, насмешили! Работать-то будете?

Молча, не обращая абсолютно никакого внимания на вскрики и постанывания бомжа, грубо, металлическими инструментами приподнимаю наконец верхнее веко и вижу совершенно целый глаз, спрашиваю сердито.

— Меня видно?

— Да, доктор, вижу, — пациент пытается уластить меня.

Кровоточащая ссадина на веке неглубока, можно, конечно, наложить два-три шва. Но… усталость, злость, желание поскорее отмыться — все это оказалось выше так называемого врачебного долга. “Помажу зеленкой, пластырем заклею, и заживет как на собаке”, — с раздражением на саму себя за эту свою слабость подумала я. Быстренько проделав несложную процедуру, вновь зову нянечку:

— Проводите больного к выходу, госпитализировать его не будем.

— Ну, а я что говорила? А то “почему не переодели”... Я ж сразу вижу: кого покладут, а кого … Эх, жизня наша! — вздохнув, нянечка тихонько взяла бомжа за руку. — Пойдем, милок.

Пытаясь отделаться от чувства чего-то гадкого, оправдываюсь про себя: “Все равно мест в палатах нет, а в коридоре что хорошего лежать?”. Хотя в любом случае в коридоре лучше, чем на улице или в грязном подвале. Но об этом стараюсь не думать.

Возвращаюсь в отделение: тишина такая, какая бывает только во время дежурства Аллы. Как она добивается, чтобы никто не храпел, не ворочался, не кашлял, — ее тайна. Мышкой шмыгаю в дверь операционной. Люда вся в делах — драит операционную. Уже мало что напоминает о разгроме, который царил здесь всего пару часов назад.

— Ну, что, обошлось? Шить не надо? — дежурный тревожный вопрос.

— Не надо, — отвечаю с нажимом.

Людка сразу улавливает какой-то подвох:

— Точно не надо?

— Надо — не надо, уже отпустила, — раздражаюсь зря на неповинного человека.

— Ну, отпустила — так отпустила. Я домываю и ложусь, — обиделась Людка. Обозначает: “Нечего здесь ждать, иди к себе”.

Ухожу. Помыться не удалось. Не дежурство, а одна большая помойная яма! У себя в ординаторской устраиваюсь на продавленном десятилетними посиделками диване. Хорошо еще, что сейчас лето: хоть из окна не дует. Замираю и почти засыпаю. Но не тут-то было! Не прошло и пятнадцати минут приятного затишья, как мой так и не начавшийся сон был прерван сильными короткими стуками в дверь. Алла! Как собачка отзываюсь на сигнал:

— Иду.

Открываю дверь — никого. Странно. Но в палате в конце коридора улавливаю какую-то непонятную возню. Не торопясь, направляюсь туда и вижу нечто необъяснимое: на полу лежит довольно полный пациент, а над ним, стоя на коленях, копошится медсестра. Почувствовав мое присутствие, Алла отрывисто обрисовывает ситуацию:

— Диабет, кома.

Понимаю, что больной потерял сознание в результате диабетической комы, а Алла как опытный сотрудник — этого у нее не отнимешь, — не дожидаясь моих назначений, берет у него кровь на сахар. Эти мысли проносятся в мозгу за секунды, и я практически сразу спрашиваю: