Виктор Болховитинов - Столетов

Так грубо, так беспощадно расправилась казенная наука с передовым ученым.

Захлопнув двери перед Столетовым, Академия наук открыла их перед тогда еще только начинающим свой путь ученым. Чудовищность этого дела совершенно не меняется от того, что впоследствии Голицын сделал работы мирового значения. В 1893 году Голицын был автором всего лишь нескольких научных работ!

Истинный смысл «голицынской истории» был ясен всем передовым русским ученым. В. Я. Цингер с возмущением пишет Столетову о том, что «голицынской историей» совет факультета поставил себя «в какое-то небывалое положение блюстителя различных интересов, но только не научных».

Но Столетов, оскорбленный и травимый, продолжает думать о науке.

Величайшая добросовестность, с которой он относится ко всем научным вопросам, заставляет его снова продумать диссертацию князя Голицына, еще раз проверить свои заключения. «Может быть, я не заметил какой-нибудь ценной черты в этой диссертации?»— думает Столетов. Он обращается к старому Герману Гельмгольцу с просьбой рассмотреть работу.

«Ваше Превосходительство, — пишет ему Столетов. — После тщательного изучения этой работы я пришел к отрицательному выводу, с которым согласились мои коллеги проф. А. Соколов и проф. Н. Шиллер (оба — Ваши ученики). Так как автор этой работы, — продолжает Столетов, — носит высокое имя (это — князь Голицын), — то мое непризнание достоинств этой работы причинило мне много неприятностей. Я вижу, что моя скромная, но до сих пор незапятнанная, научная репутация подвергается самым разнообразным и недостойным инсинуациям».

Заканчивая письмо, Столетов говорит: «До сих пор я считал себя достаточно зрелым, чтобы уметь отличать настоящую научную мысль от поверхностного кропательства. Но я с охотой буду готов открыто признать свою ошибку, если я ее действительно допустил».

Между тем дело с диссертацией князя Голицына получает широкую огласку и в России и за границей. Столетов получает письма из Киева, из Одессы, из Варшавы. Ему пишут и его бывшие ученики, ему пишут и те люди, которые вместе с ним борются за утверждение национальной русской науки.

Приходит письмо от профессора В. А. Михельсона.

«Дорогой Александр Григорьевич!

Только что получил Ваше письмо, содержащее печальное повествование об истории «выбора» нового академика! Просто глазам своим верить не хотелось! — негодующе пишет Михельсон. — Теперь мне стало еще более понятно, чем прежде, почему за границей приходится так часто встречаться с презрительным отношением к нам и к русской науке. Если наш высший ученый ареопаг может себя так вести, то чего же можно ожидать от других петербургских учреждений! Если личные связи и интриги могут заменить все остальное, даже ученые заслуги, то нашей академии никогда не выбраться на высоту, достойную действительно ученого учреждения, и Вам даже нечего жалеть, что вы не попали. Все это так глупо, что даже смешно и перестает уже, как мне кажется, быть обидным. Право, дорогой Александр Григорьевич, не стоит себе портить кровь из-за этого! Постараясь насколько возможно исключить чисто личный элемент из размышлений об этом и взглянув на дело объективно, Вы, конечно, согласитесь, что заслуживает сожаления лишь наша академия как ученое учреждение. А она и прежде не возбуждала в нас и не заслуживала особенной любви, так что перемена чувств к ней не должна быть очень резкая.

Вы имеете сознание, что Вы сделали в России для физики более, чем кто бы то ни было из русских физиков, что Вы первый поставили преподавание физики в Москве действительно на научную почву и высоту, соответствующую современным требованиям, что Вы, наконец, первый в России основали настоящую школу физиков и это признается не только Вашими учениками, но и всеми хоть немного знакомыми с делом. Неужели все это не может служить Вам достаточным утешением, чтобы совершенно устранить возможность появления того угнетенного состояния, о котором Вы говорите в Вашем предпоследнем письме. Подумайте, чем приходится мне утешаться в нескончаемой и бессильной борьбе с бациллами?!»

В лице Столетова царские прислужники оскорбили всю передовую русскую науку, и ее деятели гневно отвечают на их наглый выпад.

«Очень и очень возмущен я поступком академии, — пишет Столетову профессор физики Петербургского университета И. И. Боргман. — По-моему, последний выбор академика — оскорбление, которое нанесено всем русским физикам. Впрочем, так поступает наша академия уж не первый раз. Теперь почетнее быть забаллотированным в академии, чем попасть в число членов ее!» (письмо от 17 ноября 1893 года).

Исполненное страстного негодования письмо присылает Столетову профессор Шведов — создатель физической лаборатории университета в Одессе.

«То, что Вы сообщаете мне в последнем письме, — пишет Шведов, — меня нисколько не поразило, все это в порядке вещей. Нельзя требовать, чтобы при приеме в богадельню отдали предпочтение здоровому человеку. Туда принимают преимущественно калек и нищих духом. Ведь забаллотировали же некогда Менделеева. Но вот что меня несколько удивляет, это, во-первых, что Вы, кажется, считаете это неудачей для Вас и как будто чувствуете себя обиженным. Ужели вы думаете, что кличка: «Член Петербургской академии» импонирует кому-нибудь, кроме швейцаров? Напротив, я бы утешался тем, что лучшие современные русские ученые — Менделеев, Мечников — не в богадельне. Быть в их компании совсем не стыдно. Конечно, это в денежном отношении выгодная синекура; но Вы, кажется, в этом не нуждаетесь» (письмо от 21 октября 1893 года).

В дело вмешивается и брат Столетова Николай. Герой Шипки генерал Столетов спрашивает у президента академии великого князя Константина Константиновича, почему он самолично вычеркнул из списка кандидатов фамилию его брата. Президент раздраженно ответил Николаю Григорьевичу: «У вашего брата невозможный характер».

Приходят Столетову и письма в конвертах с заграничными марками. «Вполне согласен с Вами, — пишет ему 8 ноября 1893 года глава английских физиков лорд Кельвин, — что нельзя рассматривать в качестве температуры энергию световых волн в пустом пространстве (свободный эфир). Мне представляется, что содержание статьи князя Голицына имеет весьма отдаленное отношение ко второму закону термодинамики — если оно вообще имеет к нему какое-либо отношение. Содержание статьи не дает никаких указаний на возможное доказательство этого закона».

Кельвин также не смог увидеть того ценного, что в неявной форме содержалось в диссертации Б. Б. Голицына. Присылает письмо Столетову и Гельмгольц (письмо от 20 ноября 1893 года). Он говорит, что современная физика не в состоянии доказать тех положений, которые вывел Голицын. Температура энергии, возможность заключить лучистую энергию в замкнутый объем — все эти допущения не вяжутся с представлениями современной физики, пишет Гельмгольц. Но Гельмгольц осторожен, он говорит о том, что, может быть, когда-нибудь эти утверждения и станут законными.