Федор Раззаков - Владимир Высоцкий. По лезвию бритвы

Начало января 1977 года застало Владимира Высоцкого в Москве: 7 января он открывает новый концертный сезон выступлением на АЗЛК. Затем вместе с Театром на Таганке он улетает на гастроли в Сочи.

Со дня своего последнего загула в феврале 1976 года Высоцкий каким-то немыслимым образом держал себя «в форме»: по всей видимости, посещение тибетского монаха не прошло для него бесследно. И все же синдром начала года был сильнее заклинаний учителя Далай-ламы: в начале марта 1977 года Владимир Высоцкий вновь сорвался «в пике». И опять, как и в прошлые годы, из-за этого загула Высоцкого в театре сорваны спектакли — «Пугачев» и «Гамлет».

К этому времени уже успела пропасть новизна от поездок за границу, и теперь, даже находясь там, Высоцкий умудрялся уходить в такие «пике», которые редко удавались ему и дома. Как писала Марина Влади: «После первой поездки за границу у тебя появляется чувство разочарования, отчаяния оттого, что и здесь ты не нашел решения проблемы. И уже практически ничто не в силах сдержать твоих разрушительных импульсов. В этом и заключается парадокс, невообразимый для нормального здорового человека: имея, казалось бы, все, ты буквально тонешь в отчаянии.

Довольно быстро выясняется, что возможность выехать из СССР ничего не решает, лишь убыстряет падение. Пьяных загулов, которые время от времени можно себе позволить в Москве, на Западе не понимают…

Человек, живущий в тоталитарном государстве, неловко чувствует себя даже в собственной шкуре. Он надеется найти на Западе окончательное разрешение всех проблем и избавиться от своих страхов. И вдруг понимает, что сам по себе Запад ничего не изменит в его жизни — у него лишь возникнет множество неведомых доселе обязанностей…

У тебя дома, в СССР, тебя понимают. Ты не признан официально, но зато любим публикой… Во Франции счастлив ты бываешь всего несколько дней, и вот тебя уже снова раздирают противоречивые желания. Дни начинают тянуться невыносимо долго, ты наконец с облегчением возвращаешься в Москву, но, как только проходит радость встречи с городом, с театром, с публикой, у тебя снова появляется непреодолимое желание уехать… И повсюду ты чувствуешь себя изгнанником, ты не можешь жить ни поднадзорно-свободным в Москве, ни условно-свободным на Западе. Ты выбираешь внутреннее изгнание. Шаг за шагом ты покидаешь себя».

Горькие слова, написанные самым близким для Владимира Высоцкого человеком, констатируют одно: к концу жизни поэт вступил в неразрешимый конфликт не только с той социальной средой, в которой жил, но и с самим собой. И если бы он был рожден под другой звездой, то наверняка жизнь его оборвалась бы так же трагически, как у Есенина, Маяковского или того же Шпаликова, наложивших на себя руки. Но Владимир Высоцкий был рожден под самым жизнестойким знаком (Тигр), а люди этого знака если и укорачивают себе жизнь, но только не добровольным уходом из жизни. В той социальной среде, в которой жил Высоцкий, мятущаяся душа его не нашла иного пропитания, чем водка, и та в конце концов и стала его убийцей. Трижды круто меняя свою личную жизнь, в третий раз женившись на иностранке, Высоцкий сумел лишь оттянуть на время трагический конец своей жизни, но не смог предотвратить его. К 1977 году отношения с Мариной Влади зашли в тупик из-за того, что еще одна попытка Высоцкого побороть свой тяжкий недуг закончилась провалом.

Такого сильного запоя, какой случился в марте 1977 года, Владимир Высоцкий давно не переживал. К тому же давал о себе знать и вконец разрушенный организм Высоцкого. Последствия этого запоя для подорванного здоровья Высоцкого были страшными: в начале апреля его положили в институт им. Склифосовского, и в связи с тем, что все функции организма отказали, были подключены аппараты поддержания жизнедеятельности. За короткий промежуток времени Высоцкий сильно сдал в весе и стал выглядеть как 14-летний подросток. Одна его почка вовсе не работала, вторая еле функционировала, печень была разрушена. Высоцкого постоянно мучили галлюцинации, он бредил, у него произошла частичная отечность мозга. Когда в его палату вошла Марина Влади, он ее попросту не узнал. Присутствовавший рядом врач горько констатировал, что если больной еще раз «сорвется» подобным образом и не умрет, то на всю жизнь останется умственно неполноценным человеком.

Вот после этого срыва, видя, куда несет его собственное безволие, Высоцкий решается на последний отчаянный шаг: по совету кого-то из своих «товарищей» он вкалывает в себя наркотик — «садится на иглу».

Через это прошли многие артисты, и большинство из них после этого плохо кончили. Свидетельства, оставленные ими же в собственных воспоминаниях, должны, кажется, были бы предостеречь тех, кто становился на их дорожку. Но Владимир Высоцкий к тому времени дошел до той черты, переступив которую люди окончательно утрачивают контроль над своими поступками, становятся неуправляемыми. Он давно отпустил поводья у своих бешено мчавшихся лошадей, и те, почуяв свободу, понесли своего седока в пропасть.

Прошедшая через наркотическое безумие Эдит Пиаф писала в своей книге «Моя жизнь»: «Никто не пытался меня удержать, и я катилась по наклонной плоскости… Я и не подозревала, что меня ждет, когда согласилась на первый укол…

Я попала в автомобильную катастрофу… Меня вытащили из-под машины — груды металлических обломков — всю израненную, со сломанной рукой и перебитыми ребрами, очнулась я уже в госпитале. Каждое движение причиняло мне такое сильное страдание, что я не могла не кричать. И тогда одна из больничных сестер сделала мне первый укол. В одно мгновение боль прекратилась, и я почувствовала себя прекрасно. Когда действие наркотика кончилось, мучения возобновились. Я потребовала еще укол… Мне сделали инъекцию. Это был конец…

Я стала неузнаваемой. Я дошла до того, что, несмотря на ежедневные впрыскивания, несмотря на увеличившиеся дозы, наркотики удовлетворяли меня ненадолго. Кроме того, мне некуда уже было себя колоть. Мои ноги и руки были сплошь покрыты огромными отеками».

О том, как пришел к морфию Владимир Высоцкий, не менее горькие строки в книге Марины Влади: «Очевидно, после очередного срыва ты по преступному совету одного приятеля впервые вкалываешь себе морфий: физическая боль после самой жуткой пьянки — это ничто в сравнении с психическими мучениями. Чувство провала, угрызения совести, стыд передо мной исчезают как по волшебству: морфий все стирает из памяти. Во всяком случае, в первый раз ты думал именно так. Ты даже говоришь мне по телефону с мальчишеской гордостью: