Леонид Млечин - Фурцева

Выслушав всех желающих, Фурцева суровым тоном подвела итоги:

— Будем принимать решение бюро горкома. Должны будем дать соответствующую оценку руководителям творческих и партийных организаций. По их вине создалась такая обстановка и отставание в работе. Неужели Москва не имеет творческих кадров, которые могли бы справиться с работой на выставке? Мы считаем, что руководители не сумели использовать эти кадры. Не случайно там работали всего два-три партийных работника. Никаких переносов срока открытия сельскохозяйственной выставки не будет. Московский горком повинен в том, что в такой довольно трудной обстановке мы поздно собрались. Но вы не подумайте, что теперь ничего нельзя сделать. Время еще есть. Вношу такое предложение: провести партийные собрания в ближайшие пять дней во всех творческих организациях. Общее собрание нужно провести в Московском товариществе художников. Расставить в каждом павильоне коммунистов, пусть они будут парторгами. Нужно организовать группу из десяти-пятнадцати пропагандистов, чтобы они постоянно проводили беседы с товарищами.

Фурцева понимала, что ее ждет, если выставка не будет открыта в срок. Решение подписано Сталиным.

— Нужно, чтобы творческие работники ушли сегодня с совещания, осознав свою огромную ответственность, — заключила она, — дело это огромной государственной важности. Даже невозможно себе представить, что мы не справились с выполнением правительственного задания…

Но глава советского правительства уже никого не мог ни наказать, ни поощрить. На ближней даче вождя заканчивалась затянувшаяся драма.

Вечером 28 февраля Сталин пригласил к себе обычную компанию — Маленкова, Хрущева, Берию и Булганина. Вместе поужинали. Сталин находился в прекрасном расположении духа, выпил больше обычного. Гости разъехались после пяти утра. Веселая вечеринка оказалась последней в его жизни.

Сталин всегда вставал очень поздно. Но на следующий день, 1 марта, Сталин вообще не вышел из комнаты. Охранники долго не решались его побеспокоить. Только в одиннадцать часов вечера один из них с почтой в руках все-таки вошел в комнату Сталина и увидел вождя лежащим на полу. Он был без сознания и только хрипел.

Видимо, после отъезда членов президиума Сталин удалился в библиотеку. Здесь у него произошло кровоизлияние в мозг. Сталин потерял сознание и упал на пол у дивана. Так он и лежал несколько часов без медицинской помощи. Из-за его собственных маниакальных страхов охрана и прислуга не смели войти к нему в комнату и не решались по собственной инициативе вызвать врачей.

Охранники, следуя служебной инструкции, позвонили своему начальнику министру госбезопасности Семену Денисовичу Игнатьеву. Тот испугался и велел охранникам позвонить Берии или Маленкову.

Дозвонились до Маленкова. Георгий Максимилианович был как бы старшим среди членов президиума ЦК. В два часа ночи он приехал на дачу, вместе с Берией. Один не решился. Охранники доложили, что нашли Сталина на полу, подняли его и положили на диван. Теперь он вроде как спит. Маленков с Берией даже не вошли в его комнату: вдруг Сталин проснется и увидит, что они застали его в таком положении. Они уехали. Мысль о том, что его разбил удар, не пришла им в голову.

Утром сотрудники охраны доложили, что товарищ Сталин так и не пришел в себя. Тогда приехали уже втроем — Маленков, Берия и Хрущев. Но только вечером 2 марта у постели Сталина появились врачи. Все это были новые люди, потому что лечившие Сталина доктора уже почти все были арестованы по печально знаменитому «делу врачей». Медики ехали к вождю с дрожью в коленках — тоже не были уверены, что благополучно вернутся домой. Первый подошедший к Сталину доктор боялся взять его за руку, чтобы измерить пульс. Приехал министр госбезопасности Игнатьев и не решался войти в дом уже умирающего Сталина.

Вождь был без сознания, а они все еще трепетали перед ним. Сталин убил себя сам. Он создал вокруг себя такую атмосферу страха, что его собственные помощники и охранники не решились помочь ему в смертный час. Все члены президиума ЦК боялись Сталина. И понятно почему.

Хрущев вспоминал, как во время одного из последних приездов на дачу Сталина он присел за стол с краю. Его закрывала кипа бумаг, и вождь не видел его глаза. Он сказал Хрущеву:

— Ты что прячешься? Я пока тебя не собираюсь арестовывать. Подвинь бумаги и сядь ближе…

Маленков, уже будучи на пенсии, рассказывал сыну Андрею о последних днях Сталина:

«Я, Молотов, Берия, Микоян, Ворошилов, Каганович прибыли на ближнюю дачу Сталина. Он был парализован, не говорил, мог двигать только кистью одной руки. Слабые зовущие движения кисти руки. К Сталину подходит Молотов. Сталин делает знак — „отойди“. Подходит Берия. Опять знак — „отойди“. Подходит Микоян — „отойди“. Потом подхожу я. Сталин удерживает мою руку, не отпуская. Через несколько минут он умирает, не сказав ни слова, только беззвучно шевеля губами…»

В реальности было иначе.

У Сталина случился инсульт. Он потерял речь. Правая половина тела была парализована. Несколько раз он открывал глаза, все бросались к нему, но неизвестно, узнавал ли он кого-то. Берия пытливо и въедливо допрашивал дежуривших у постели профессоров о течении болезни и лихорадочно ждал, когда же наступит желанная развязка. Но вместе с тем Берию не покидала тревога: кто знает, не выкарабкается ли Сталин из кризиса, не преодолеет ли болезнь?

Утром 4 марта под влиянием экстренных лечебных мер в ходе болезни Сталина как будто наступил просвет. Он стал ровнее дышать, даже приоткрыл один глаз, и присутствовавшим показалось, что во взоре его мелькнули признаки сознания. Больше того, им почудилось, будто Сталин хитровато подмигнул полуоткрывшимся глазом: ничего, мол, выберемся!

Лаврентий Павлович как раз находился у постели. Увидев эти признаки возвращения сознания, он в страхе опустился на колени. Однако признаки сознания вернулись к Сталину лишь на несколько мгновений, и Берия мог больше не тревожиться.

К счастью для его соратников, Сталин так и не выздоровел.

«Отец умирал страшно и трудно, — писала Светлана. — Лицо потемнело и изменилось, постепенно его черты становились неузнаваемыми, губы почернели. Последние час или два человек просто медленно задыхался. Агония была страшной. Она задушила его у всех на глазах. В какой-то момент — не знаю, так ли на самом деле, но так казалось — очевидно, в последнюю уже минуту он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью…

И тут, — это было непонятно и страшно, и я до сих пор не понимаю, но не могу забыть — тут он поднял вдруг левую руку (которая двигалась) и не то указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ, и неизвестно, к кому и к чему он относился… В следующий момент душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела».