Рефат Аппазов - Следы в сердце и в памяти

Эта история с предсказаниями меня поразила. Во всякие гадания, приметы, предсказания судьбы и прочие магические категории я не верю, точнее сказать, отношусь к ним крайне скептически. В то же время поставить под сомнение рассказ Сеит-Халиля я просто не могу по двум причинам. Во-первых, человек он кристальной чистоты и высокой порядочности. Во-вторых, слишком глубокая и волнующая эта тема для него, чтобы перед святой памятью своих родителей близкому человеку рассказывать небылицы. Вот и рушится мой скепсис в отношении "потусторонних" магических сил. И объяснить невозможно, как могла совершенно посторонняя женщина сделать такие точные предсказания, и отмести нельзя ввиду их достоверности, подтверждённой реальными событиями. Так что же, каждому судьбой заранее предписано пройти определённый путь, всё задано свыше, закодировано и, более того, этот код каким-то кругом лиц, одарённых сверхестественными возможностями, может быть прочитан? По рукам ли, глазам, на картах или на кофейной гуще - это не так существенно. Существенным является сама возможность или отсутствие таковой. Но на это никто сегодня достоверного, ясного ответа дать не может. Мир таков, что последующие поколения постоянно становятся свидетелями "невозможных" явлений: то, что было уделом фантастических рассказов, становится реальностью дня...

Алушта осталась позади, машина обогнула гору Кастель и устремилась по новым зигзагам крымской дороги к Ялте. На этом отрезке самыми заметными селениями были Биюк-Ламбат (Малый маяк) и Кучук-Ламбат (Кипарисное). Эти места меня никогда не волновали, а служили лишь приметами приближения к Алуште, если ехали из Ялты, или к Гурзуфу, если ехали из Алушты. Вот мы начали уже приближаться к верхней зоне Партенита. Здесь был самый замечательный пляж на всём южном берегу, заключённый между Кастелем слева и Аю-Дагом справа. Сверху, как ни старайся, увидеть этот пляж трудно. Постепенно характерный профиль Аю-Дага начинает как бы тупеть, укорачиваться и перестаёт вовсе быть заметным, когда мы оказываемся за его огромной горбатой спиной. Вскоре его красивый профиль начинает проявляться уже с другой стороны, когда мы приближаемся к указателю "Артек". Ещё несколько километров - и мы над Суук-су, Кызыл-Ташем (Краснокаменка) и вот, наконец, Гурзуф. Как только проехали над Гурзуфом и повернули влево, оказавшись над Ай-Данилем (Даниловка), с высоты открывается сказочный вид: громада Аю-Дага защищает с востока весь этот район, прикрытый с севера полуторакилометровым Роман-Кошем; между Аю-Дагом и Гурзуфом два белокаменных островка из ракушечника - Адалар; на восточном кончике Гурзуфа не очень большая, но очень эффектная скала под названием Генуэзская - и всё это в безмятежном, вековечном покое. Этот вид всегда производил на меня какое-то гипнотическое воздействие, завораживал. Когда по какой-то причине мне было плохо, я либо находил в гурзуфском парке глухое, уединённое место, либо поднимался на одно из высоких мест, откуда хорошо был виден описываемый мною пейзаж, и некоторое время просиживал в полном одиночестве, приходя в себя.

Крым весь очень красив, но в этом красивом Крыму самым красивым местом является вот эта Гурзуфская бухточка между Аю-Дагом и мысом Мартьян, которым завершается спуск с Никитской Яйлы к морю у Ай-Даниля. Как и в прежние времена, основная дорога на Ялту проходила над Гурзуфом, не спускаясь к нему, примерно в двух-трёх километрах от него. Той развязки с большим мостом, которая существует сегодня, в 1958-м году ещё не было. Если повернуть от дороги влево и немного спуститься вниз, по левую сторону можно было увидеть несколько строений, утопающих в зелени, под общим названием "Буюрнус", происходящим от литературного крымскотатарского "Буюрынъыз", что означает "Добро пожаловать", а может быть, "Пожалуйте". Здесь был то ли санаторий, то ли дом отдыха.

Когда мне было не больше одиннадцати лет, чтобы не отстать от своих сверстников, я пытался заработать какие-то деньги, хотя в этом не было никакой необходимости. Помню три вида деятельности, на которых ребята подрабатывали. Первая - чистка обуви отдыхающим. Для этого надо было сколотить деревянную коробку на ремнях с несколькими выдвижными ящичками для щёток, крема и суконки и ходить с этой коробкой по парку, приглашая отдыхающих почистить ботинки. В пределах знания русского языка приглашение звучало в почти стандартном для всех виде: "Дяденька, чистим, блистим?" После окончания чистки на коробке щётками отбивалась дробь: "Лам-ца - дри-ца ... ца-ца!", что означало: "Всё, плати монету!" Для меня такая деятельность не подходила вовсе, так как родители или их знакомые могли запросто увидеть меня за этой работой, да и прятать этот ящик с необходимым инвентарём мне было негде. У других ребят, занимающихся этим ремеслом, родители относились к их "работе" либо без всяких предубеждений, либо одобрительно. Пускай, мол, хоть каким-то делом занимается, чем баклуши бить или хулиганить, хотя хулиганства в сегодняшнем понимании и в помине не было. Из всех "чистильщиков" выделялся один малый, полный сирота, у которого, кроме бабушки, не было никого на свете. Она ему заменяла и отца, и мать. Надо сказать, что Гурзуф был посёлком с сильными крымскотатарскими патриархальными устоями. В школе никакие фамилии не признавались, а каждый назывался своим именем и именем своего отца, например, Бекир Дилявер. Я был Рефат Фазыл. Жёны назывались точно так же - своим именем и именем своего мужа, то есть главы семейства. Моя мама, например, была Зейнеб Фазыл. Отдыхающим, которым ребята чистили ботинки, иногда было забавно заговаривать с ребятами о том, о сём, развлекаясь произношением русских слов на особый татарский манер. Ну и для начала всегда задавался вопрос: "Как тебя, мальчик, зовут?" Сирота, о котором только что шла речь, обычно отвечал: "Сейдамет". "А как твоя фамилия?" Чуть подумав, Сейдамет без тени сомнения отвечал: "Хартана", что в переводе означает "Бабушка". Мне было и смешно, и жалко Сейдамета.

Второй вид заработка мне также был совершенно недоступен. Когда к пристани подходил катер, курсирующий по маршруту Ялта - Алушта, заполненный пассажирами, ребята кидались в воду и, плавая у бортов катера, просили бросить в воду монету. Дав монете возможность несколько опуститься в воде, ныряли, подставляли под монету руку, хватали её и выныривали, показывая монету в высоко поднятой руке. Затем монета отправлялась за щеку и, если кинут ещё монетку, следовало повторное ныряние, однако между ребятами соблюдалась определённая очерёдность, которая разыгрывалась ещё на пристани до причаливания катера с помощью считалки. Иногда ребята сами кидали уже заработанную монету для затравки, чтобы продемонстрировать своё мастерство. Вода у пристани была исключительно прозрачной, даже винты катера не могли замутить воду - на дне совсем не было песка. Сверху видны были крупные булыжники, мелкие камни, хорошо обкатанный водой гравий. Сквозь небольшую толщу воды можно было рассмотреть каждый камушек в отдельности. Иногда ребята допускали, чтобы монетка достигла самого дна, не спуская с неё глаз, и тут же её доставали. Так вот, и этим видом заработка я не мог воспользоваться, поскольку все работники пристани меня хорошо знали, они же знали и отца, который заведовал единственным на весь Гурзуф кооперативным магазином. Была ещё одна довольно веская причина: я далёк был от профессионализма и артистичности в искусстве плавания и ныряния и, кроме всего прочего, мог даже не увидеть брошенную монету. Чувство неполноценности, которое я временами испытывал, - это не самое приятное чувство для мальчика, находящегося на пути к юношеству.