Рефат Аппазов - Следы в сердце и в памяти

Очень запомнились мне несколько встреч с артековцами, которые проводились под девизом "смычка". В те годы Артек как пионерлагерь только начинал строиться. Нынешних комфортабельных корпусов, газонов, разбитых по всем правилам паркового искусства, дорожек, скульптурных групп, игровых площадок ещё не было. Пляж представлял собою два навеса, предохраняющих от солнца. Это и был Всесоюзный пионерский лагерь "Артек". На "смычках" мы друг другу показывали своё самодеятельное искусство. Из Гурзуфа пешим строем выходили во второй половине дня и шли до места часа два с одним привалом. К нашему приходу артековцы подготавливали на большой открытой площадке дрова для большого костра. Когда начинало темнеть, по особому ритуалу зажигался костёр и начиналось представление: песни, танцы, инсценировки, шуточные соревнования, чтение стихов, устные рассказы, вопросы и ответы, минутные знакомства. Время подпирало, костёр догорал, а расходиться не хотелось. Самым трудным было прощание - ведь мы никогда больше не увидим друг друга! Горн трубил отбой, мы строились и под дробь барабана и звуки горна трогались в обратный путь. Домой добирались уже заполночь. Нам было интересно, весело, все ощущали необыкновенный душевный подъём, хотелось бушующий в нас энтузиазм немедленно обратить на благо построения самого справедливого и счастливого общества. Жизнь казалась замечательной, заполненной постоянными подвигами, к чему каждый должен готовиться уже сейчас. Мы не испытывали ни в чём никаких сомнений и более счастливой жизни себе не представляли. Иногда я думаю, что может быть, это счастье, когда человек не испытывает никаких сомнений в правильности всего того, что делает - этакий удел заранее запрограммированных существ? Видимо, из нас и лепили таких и, надо признаться, очень преуспели в этом. Каким же трагичным оказалось моё поколение. Сначала нам привили веру в самые светлые идеалы, затем из нас сделали почти бездумных исполнителей воли кучки параноидальных мерзавцев. На этом пути и предательство, и немыслимые героические поступки, и рабский труд, и высокие восхождения, и долготерпение, и отчаянье от безысходности. Наконец наступил период прозрения, и многих охватил ужас возвращения в реальный мир. Что же сталось с этими счастливыми пионерами, кружившими в "Артеке" вокруг пылающих костров "смычки", где они сейчас? Немалая часть родившихся в двадцатые годы погибла в пламени войны на фронтах. Многих постигла та же участь в лагерях смерти на чужбине и, что страшнее всего, у себя на родине. Кому-то посчастливилось остаться в живых. И, как это ни печально, среди оставшихся немало и тех, кто выполнял самые жестокие карательные операции против своих же народов. Память сохранила и такие имена. Сегодня люди всё ещё извлекают уроки из случившегося, но каждый по-своему. Одни - чтобы не привести мир к ещё более ужасной катастрофе, другие - чтобы реанимировать и возродить прошлое. Ностальгия по большевистской диктатуре и всеобщему закабалению не даёт покоя многим. Иначе чем объяснить возросшую активность, проявляемую не так уж редко, в том числе и в Крыму, по возрождению пионерских организаций, являющихся по существу начальным звеном в системе институтов идеологического порабощения молодых людей? Сегодня вполне уместны слова Юлиуса Фучика: "Люди, будьте бдительны", сказанные в защиту от фашизма.

С тех артековских времён прошло очень много времени, утекло, как говорится, много воды, и ни одного из друзей детства этого периода я за всю свою жизнь ни разу, нигде не встретил. Была только одна довольно курьёзная полувстреча в 1934-м году, о которой хочу рассказать.

Со мной в Гурзуфе в одном классе училась девочка по имени Мелек, на год или два старше меня по возрасту, турчанка. Имя это в переводе на русский означает "Ангел". Жили они в соседнем с нами дворе, и наши родители поддерживали между собой достаточно хорошие отношения, особенно женщины. Её мать, Ваде-апа, почти каждый день приходила к нам то чем-то вкусным поделиться, то просто поболтать. Отец, Якуб-ака, имел собственную кузнечно-слесарную мастерскую и в поте лица трудился там от зари до зари. Я частенько заходил к нему, чтобы понаблюдать, как он работает у горна. Иногда он просил меня что-то подать, что-то подержать, несколько раз жаловался мне на то, что у него две дочери и ни одного сына. Старшая дочь Улькер уже была замужем, и у них была маленькая дочурка. Муж Улькер, атлетического сложения очень красивый турок, мне очень нравился. Все они, кажется, имели турецкое подданство. Ваде-апа не упускала случая, чтобы не завлечь меня в свой дом, угостить чем-нибудь и оставить поиграть с Мелек, чему я никогда не противился. Мы, по-видимому, чисто по-детски симпатизировали друг другу, и с годами симпатии могли перерасти в нечто более серьёзное. Прошло года два или три с момента нашего переезда в Ялту. В один прекрасный летний день, когда мы с мальчишками во дворе азартно играли в футбол, неожиданно появилась запыхавшаяся от жары и быстрой ходьбы Ваде-апа. Обняла меня, поцеловала, сунула в руки какие-то гостинцы и быстро стала объяснять, что пришла за мной, времени мало, и я должен немедленно пойти с нею в порт к теплоходу "Крым", на котором они уезжают в Турцию, навсегда. Там меня ждёт Мелек. По дороге сквозь слёзы мне рассказала, что в прошлом году Улькер внезапно умерла, и у них никакого выбора не оставалось, как выдать замуж за своего зятя младшую дочь - Мелек. Подобный приём, как мне потом объяснила мама, у турок применялся довольно часто, чтобы сохранить семью. Вот мы подошли к теплоходу, я весь в пыли, потный, взъерошенный, совсем не готовый к встрече с девушкой. Всю дорогу переживал, как я покажусь перед нею, в таком виде, что ей скажу. Мелек у теплохода не видно, но Ваде-апа просит меня смотреть куда-то вверх. Смотрю на верхнюю палубу и никого не вижу. Тогда она показывает на какой-то иллюминатор, расположенный очень высоко. Стараюсь в нём увидеть Мелек, но с моим зрением это сделать невозможно. Я прошу Ваде-апа позвать её сюда, но, оказывается, сойти с теплохода ей нельзя, она как бы уже не на нашей территории. В это время в окошечке иллюминатора появляется рука с белым платочком - это всё, что я мог увидеть. "Видишь, она тебе машет, прощается с тобой, улыбается", - говорит Ваде-апа. Я делаю вид, что всё хорошо вижу, и тоже машу ей рукой, прошу передать привет Мелек от меня, желаю им счастливого пути, и мы прощаемся. Ваде-апа медленно поднимается по трапу, время от времени останавливаясь и то, помахивая рукой, то, прикладывая к глазам платочек. Я не стал ждать отплытия теплохода, в последний раз помахал рукой в направлении того иллюминатора, за которым находилась Мелек, и поспешил доигрывать футбол. Откровенно говоря, я нисколько не огорчился, что так прошло наше прощанье. Случись нам остаться вдвоём, более нелепой ситуации бы не придумать: один из бывших одноклассников беззаботно гоняет во дворе с мальчишками в футбол, а она - шестнадцатилетняя замужняя женщина с ребёнком на руках и с заботами о семье. О чём тут можно говорить?