Анри Труайя - Борис Пастернак

Опьяненный приключениями своих персонажей, Пастернак эгоистически поздравляет себя с тем, что они с Зиной ведут обычное существование обычной семейной пары, находящейся вне всяких подозрений. Увы, находясь постоянно в литературной горячке, он в конце концов забывает об очевидном: в Советской России никто, ни один человек ни в малейшей степени не может чувствовать себя в безопасности.

После нескольких недель вздорных придирок и лишенных смысла распоряжений в НКВД сообразили, что, занявшись подругой Пастернака, они могли бы вынудить писателя к беспрекословному подчинению. И потому решили обрушить свой гнев не на жену Зину, а на любовницу Ольгу. 6 октября 1949 года Ивинская была арестована и увезена на Лубянку, однако никаких обвинений ей предъявлено не было. Пастернак, который к тому времени уже задумывался о том, не стоит ли расстаться с нею, чтобы стать свободнее в работе, был раздавлен грузом своей ответственности. Встретив в день ареста Ольги одну из подруг, он разрыдался и воскликнул: «Вот теперь все кончено, ее у меня отняли, и я ее никогда не увижу, это — как смерть, даже хуже!» И тогда же написал Нине Табидзе: «Бедная моя Ольга последовала за дорогим нашим Тицианом. Это случилось совсем недавно, девятого (неделю тому назад). Сколько она вынесла из-за меня! А теперь еще и это! Не пишите мне, разумеется, об этом, но измерьте степень ее беды и меру моего страдания. <���…> Страдание только еще больше углубит мой труд, только проведет еще более резкие черты во всем моем существе и сознании. Но при чем она, бедная, не правда ли?» [111] Письмо от 15 октября 1949 года. ПСС. Т. IX. С. 580.

Этот драматический излом судьбы вдохновил писателя на тему страсти, приговоренной внешними событиями и сразу же очищенной разлукой. Грубое вмешательство полиции, целью которого было разрушить союз двух сердец, на самом деле подарило им возможность выжить, несмотря на уродство и банальность повседневности.

Когда Пастернак сочинял свой длинный, тяжелый и мощный роман, ясных мыслей о ритме повествования у него не было, и отклонения от основной темы случались ненамеренно, по настроению. Кроме того, он слишком часто позволял себе оправдывать поведение героев воздействием случайных причин.

Театральные эффекты, более или менее правдоподобные развязки становились пружиной для оживления интриги. Впрочем, во всем этом стечении обстоятельств судьба выдуманных персонажей куда менее интересна, чем отражение в этих персонажах переживаний автора. С каждой страницей ощущается все более сильная озабоченность Пастернака мыслями о собственной судьбе, об исторических событиях, им пережитых, и связанных с ними моральных потрясениях у него самого и его близких. Он не способен отделить себя от доктора Живаго и потому становится в романе одновременно его рупором, свидетелем его поступков и комментатором своей собственной трагедии. Читатель, увлеченный очевидной искренностью романиста, перестает понимать, что держит в руках: художественное произведение или автобиографию — и не следует ли заменять местоимение «он» местоимением «я» в тексте, который сейчас у него перед глазами. Кто это — доктор Живаго или Борис Пастернак — восклицает после разлуки с Ларой: «Истории никто не делает, ее не видно, как нельзя увидать, как трава растет. Войны, революции, цари, Робеспьеры — это ее органические возбудители, ее бродильные дрожжи. Революции производят люди действенные, односторонние фанатики, гении самоограничения. Они в несколько часов или дней опрокидывают старый порядок. Перевороты длятся недели, много — годы, а потом десятилетиями, веками поклоняются духу ограниченности, приведшей к перевороту, как святыне» [112] Пастернак Б. Доктор Живаго. ПСС. T. IV. С. 452. ?

Эту книгу-разоблачительницу, книгу-от кровение, изобилующую множеством подробностей, порой представляющихся ненужными, просто наводняют подобные рассуждения. Иногда читателя охватывает чувство, будто он главу за главой подслушивает никому не адресованную исповедь. И тут внезапно, среди стольких мыслей, среди груд разворошенных воспоминаний, возникает замысел громадного предприятия, где выдумка сливается с реальностью, где история мира и история людей сталкиваются с мучительной бессмыслицей и где автором, настоящим автором выступает сама Россия — с ее припадками фанатизма, погони за иллюзией, великодушия и вековой, исконной жестокости.

Осенью 1948 года Пастернак старательно вычитал первые четыре части «Доктора Живаго», отослал драгоценный пакет своей кузине и другу Ольге Фрейденберг — мнением этой умной женщины он всегда очень дорожил — и стал с опаской дожидаться ответа. Ольга написала ему 29 ноября 1948 года: «Наконец-то я достигла чтения твоего романа. Какое мое суждение о нем? Я в затрудненьи: какое мое суждение о жизни? Это жизнь — в самом широком и великом значеньи. Твоя книга выше сужденья. К ней применимо то, что ты говоришь об истории, как о второй вселенной. То, что дышит из нее, огромно. <���…> Это особый вариант книги Бытия. Твоя гениальность в ней очень глубока. Меня мороз по коже продирал в ее философских местах, я просто путалась, что вот-вот откроется конечная тайна, которую носишь внутри себя, всю жизнь хочешь выразить ее, ждешь ее выраженья в искусстве или науке — и боишься этого до смерти, т. к. она должна жить вечной загадкой. <���…> Но не говори глупостей, что все до этого было пустяком, что только теперь… Ты — един, и весь твой путь лежит тут, вроде картины с перспективной далью дороги, которую видишь всю вглубь. Стихи, тобой приложенные, едины с прозой и с твоей всегдашней поэзией. И очень хороши» [113] Цит. по: «Переписка Бориса Пастернака». М., 1990. С. 250–251. .

Эта последняя фраза порадовала Пастернака больше всего — он ведь не смог сопротивляться желанию присоединить к своему длинному роману в прозе несколько собственных стихотворений, представив их (простодушная уловка!) как стихи, написанные его героем. А был это способ выразить благодарность искусству, которое подарило ему — и еще дарит — столько радости.

Борис так энергично взялся за последние части романа и так много вложил в него, что в октябре 1952 года оказался на больничной койке: инфаркт миокарда. После двухмесячного лечения его отправили окончательно поправляться в санаторий в Болшеве. Тревога, вызванная болезнью, обострила в Пастернаке страх, преследовавший его годами: только бы он не умер раньше, чем закончит «Доктора Живаго»! Это было как наваждение, а наваждение проявлялось в чем-то вроде литературного фанатизма. Единственное свое спасение он видел в бумаге и чернилах. Пусть рушится мир, лишь бы ему оставили время написать слово «конец» под последним абзацем рукописи.