Александр Шмаков - Каменный пояс, 1977

Чудотворным потоком течет по стране.

А священный огонь от рабочих высот

В дни торжеств молодежь до столицы несет,

Чтобы в праздничной чаше взошел его свет

В пламень ратных побед,

В пламень огненных лет.

И поныне горит над Магнитной горой

Негасимое зарево алой зарей,

И сердца комиссаров, как вечный заряд,

Бьются в доменной летке —

И в небе парят.

Гудки заводские давно позабыты,

В легенду ушел металлический бас.

А помните? Вздрогнут бетонные плиты,

Шатнется от гула железный каркас,

Бараки гремят, как посуда на полке,

По жилам идет электрический ток,

А он заливается ровно и долго

Три раза, в три смены, наш верный гудок.

Широкий, густой, дружелюбный и властный,

Он всех одинаково за душу тряс:

И тех, кто намазывал булочки маслом,

И тех, кто обмакивал хлебушко в квас.

Мы все поднимались единым отрядом,

По мускулам сталь разливали басы,

И с нами большие начальники рядом

По этим басам проверяли часы.

Гудки замолчали.

А вы замечали?

В предутреннем мареве, издалека,

Порой не хватает,

как песни в печали,

Как «здравствуй» у дня трудового в начале,

Для всех одного — заводского гудка?

Как пушку, что в полдень палит над Невою,

Венчая времен величавый исток,

Хотелось услышать бы над головою

Наш голос единства —

рабочий гудок.

Над краем озерным и горным

Бела самолета спираль.

Уральское небо просторно,

Звучна родниковая даль.

По скалам, по взгорьям,

Долинам

Роса от восхода кипит.

И слышится клекот орлиный

И эхо лосиных копыт.

Деревья кудрявятся пышно.

И с терпким дымком пополам —

Заводов багровые вспышки

Текут по сосновым стволам…

И сосны разлапили корни

И ищут от кладов ключи…

Наш край напоен и накормлен

Дождями,

Огнями в ночи…

Колышется сеткой рябою

В пугливых озерах вода —

Наверное, где-то в забое

Никак не сдается руда…

В деревне,

Над речкою вешней

Восходный качается мрак.

И гул тракторов перемешан

С надрывистым лаем собак.

Петляют меж гор электрички,

Перроны утрами шумны…

Ведут города перекличку

На мирных дозорах страны.

И в деле огромном и малом

Народ лишь трудом говорлив…

О, край наш огня и металла,

Пшеничного поля разлив.

Алмазов игривые грани

И золота блеск мировой…

Шум речек в предутренней рани

И шепот травы луговой.

Пустеют карьеры и штреки,

И рудные горы к тому ж…

И лишь не исчерпать вовеки

Огонь человеческих душ.

Над блеском дворцов и алмазов,

Над шумом проспектов и рек

Из нашего дня,

А не сказок —

Рабочий встает Человек.

Город мой, возвышаясь огромно,

Смотрит вдаль широко и светло.

И ложится румянец от домен

На его трудовое чело.

Наречен он трудягой отроду,

Эту честь — мы ему сберегли.

От любого подъезда к заводу

И тропинки и думы легли.

И под небом уральским недаром,

Поднимаясь во всю красоту,

Он суровость обрел сталевара

И рабочую взял прямоту.

В тополином размашистом гуле,

Широтой напоен до пьяна,

Сохранил он в названиях улиц

Дорогие ему имена.

Мы, войною взращенные дети,

В комсомольские давние дни

Прописались на улицах этих

И свои засветили

огни.

И в зареве плавок,

В блеске белого чугуна

Нарождается новая слава

И другие встают имена.

День грядущий об этом услышит,

Нет до славы слепых и глухих…

И навечно в честь города впишет

Незабытых героев своих…

Ночь клонилась к рассвету,

Отступал полумрак.

Пьяный, с руганью дикой,

Вскинул шашку казак.

Вот еще размахнулся.

Чей-то вырвался крик.

Кто-то первый под взмахом

Зашатался, поник.

Кто-то грузно на землю,

Задыхаясь, осел.

Непокорно и дерзко

Кто-то песню запел.

А домишки незрячие,

В страхе окна прикрыв,

Через прорези ставен

Все смотрели на них.

Пряный запах полыни.

Лай надрывный собак…

Будто слышу все это.

Будто вижу все так…

Я на Площади Павших.

Обгоняя меня,

Пробегают трамваи,

Беззаботно звеня.

Барельефы погибших

Здесь, на фоне стены…

Вон мальчишки притихли,

Вдруг раздумья полны.

Будто поняли сразу

В этот утренний миг:

Жизни отданы были

За вихрастых, за них…

Солнце тени ночные

Гонит радостно прочь.

Только в сердце стучится

Та июньская ночь…

Многое тут напоминало ему родной Урал: такие же дремучие, нетронутые леса, густые, медвяные травы, сонные деревеньки, казавшиеся вымершими в полдневную жару. Не хватало лишь серебрящихся речек со стоячими в них хариусами.

Сюда Азиат добрался из Киева без происшествий. Теперь следовало перейти границу. Там новые явки, пароли… В Самаре его предупредили — участились провалы, надо быть архиосторожным.

…Поезд в Киев прибыл ранним утром. В полотняной косоворотке с вышитым воротничком, в пиджаке нараспашку, Азиат ничем не выделялся в шумном, набитом пестрой публикой зале третьего класса. Он отыскал свободное место, присел на деревянный диван, беззаботно откинулся на высокую спинку.

В Киеве предстояло Азиату разыскать Клеона, получить последние инструкции и маршрут. Это первое для него ответственное дело. Возможно, будет самым главным, какое в награду дает ему жизнь.

Чаще стали поскрипывать двери. Забеспокоились пассажиры. Азиат встал, вышел на привокзальную, булыжную площадь. В стороне от сутолоки, постукивая широкими каблуками поблескивающих сапог, степенно вышагивал городовой.

Азиат заскочил в пролетку, качнувшуюся на рессорах, и нарочито громко сказал:

— На Крещатик!

Он еще раз осмотрелся. Кажется, «хвоста» не было. И все же — надо соблюсти осторожность, быть полностью уверенным, что никого не зацепил, прежде чем идти на конспиративную квартиру.

Пока пролетка катилась по утренним улицам Киева, Азиат обдумывал предстоящую встречу с Клеоном. На всякий случай он попросил извозчика остановиться у гостиницы.

— Все занято-о! — пробасил швейцар, оглядев раннего посетителя.