Александр Шмаков - Каменный пояс, 1977

А древняя изба одна-одинешенька стоит, ничего вокруг нее не тронуто — ни бурьяны, ни таловые плетни, и такой же древний сидит на обвалившейся завалинке, греясь на полуденном солнышке, старик Наум.

Он уже ничего не помнит из жизни и ничего не видит, только слух не изменил ему. Старик чутко улавливает, как квохчет наседка, сзывая цыплят, как на озере гомонят ребятишки, купаясь, как тарахтит в поле трактор и как за углом пригона, спасаясь от овода, жует жвачку теленок.

По дороге, оставив хвост пыли, промчался молоковоз.

— Ишь, это Гринька опять повез удой с фермы на завод, — шамкает беззубым ртом Наум. — Гонит-то как! Вот, значит, уж полдник.

Неподалеку от избы, на перегноях, по обе стороны дороги широко раскинулся совхозный сад. Собирая в корзины черную смородину, бригада молодых женщин перекликается, разноголосо и певуче, но Наум не любит прислушиваться к женским разговорам, находя их пустяшными.

— Ишь, белобоки-сороки! — поругивается он про себя. — Из-за них абы рабочее дело не проворонить…

У него только и радости, что слышать, как совершаются рабочие дела, он их узнает сразу, еле донесется до его уха не только шум, скрежет, рокот машин, но и удар молота по наковальне в кузнице, и перестук топоров на стройке новой фермы, и еще многое другое, чем наполнен в совхозе весь длинный день.

Новая деревенская, вернее, теперь совхозная улица начинается тотчас за садом, на угоре, вдоль песчаного берега озера. Каменные дома, одноэтажные и двухэтажные, с балконами, верандами, с палисадниками, огороженными низким штакетником, выстроились в один ряд, и строй их замыкает повернутый фасадом к дороге Дворец культуры.

Наум как-то ходил туда, щупал каменные стены руками, хвалил добротность, но когда директор совхоза хотел переселить его из избы в один из таких домов, в чистоту и уют — наотрез отказался.

— Не-е, меня, слышь, не неволь! Как же буду я без полатей, без печи, без завалинки? Не-е…

Из уважения к его древности, чтобы не унес он из жизни обиду, избу оставили, и стоит эта изба-вешка, как памятник былой скудости и нужде.

Вот отсверкали лучистые грозы.

Ниже спускается облачный круг.

Осень роняет холодные слезы.

Птицы торопятся снова на юг.

Рощи буранят листвой золотою.

В стынь серебрится отава в лугу.

Тихо. Я в царство иду голубое,

В горнице теплой сидеть не могу.

Вижу сквозь белые ветки березок:

Грузно склонились в степи ковыли.

Слышу я, будто под шепот морозов

В небе прощально кричат журавли.

Хочется крикнуть в небесные дали:

Птицы мои, не тоскуйте по мне.

Счастлив я тем, что на Южном Урале

В осень шагаю навстречу весне!

Если скучен, нем и пуст

Твой без птиц остался куст,

То не думай, что пусты

И соседние кусты.

Если высох навсегда

Тот ручей, где пил ты воду,

Не пеняй на всю природу —

Есть в других ручьях вода.

Перевел с башкирского С. Борисов

И я когда-то тоже был солдатом

И не забыл тот полдень до сих пор,

Как мне на складе вместе с автоматом

По списку выдал сапоги каптер.

В нас смерть огнем кинжальным била косо,

Пытала орудийная гроза,

Но всем живым служила без износа,

Добротная армейская кирза.

И в час, когда смолкали батареи,

Делили мы трофейный гуталин,

Чтоб в скороходах нам дойти до Шпрее,

Чтоб в них вступить в поверженный Берлин.

Полсвета мы прошли и победили,

Умолк над Эльбой пулеметный треск.

Весенним днем всей ротой наводили

На сапоги парадный шик и блеск.

Под боевым,

Пробитым в битвах стягом,

Венчая свой победный юбилей,

Мы по Москве прошли чеканным шагом,

Равнение держа на Мавзолей.

В тот ясный день

Солдаты сняли скатки.

От гор Балканских до родной тайги

Слыхали все, как звонко по брусчатке

Стучали фронтовые сапоги.

Нет, не забыть вовек минуты эти,

О мире весть несли мы Ильичу…

Прошли года.

У нас родились дети.

И я теперь лишь одного хочу,

Чтоб рос мой сын, грозы боев не зная,

И оценить наш подвиг ратный мог,

В музее, рядом с буркою Чапая,

Увидев пару кирзовых сапог.

Иван спал бы еще и спал, но крутое солнце приложилось к лицу от всей души… Отдавалось тупой болью в затылок любое движенье; зудились с нездорового пьяного сна слипшиеся веки. Крепко перебрал Иван, подымая и подымая вчера за свое возвращенье… Из глазолечебницы, где промыкался между двумя операциями почти полгода.

Его тянули всяк в свою сторону тугие похмельные позывы: доспать, пока дрема не ушла полностью, или встать и хватить добрую кружку холодного рассолу? Взял сторону последнего и, продрав не очень-то послушными пальцами веки, расслабленно открыл глаза. На мгновенье… Солнце пренеприятно резануло зрачки, заставило судорожно зажмуриться, непроизвольно уткнуться в подушку. Но солнечный жар тут же слегка спал, и Иван опасливо приоткрыл глаза снова, моргнул и теперь уже лишь прищурился. Солнце спешно старалось разминуться с коротким, неплотным облачишкой; Иван пристально глядел на этот временно потерявший силу, побледневший, но все равно отчетливо различимый кругляк, щурился… Щурился уже в охотку; с удовольствием. На широком, с похмелья отечном лице, с седыми, торчащими на темени, негустыми волосами застыло несуразное умиление…

«Господи, от солнышка жмурюсь… Жмурюсь ведь, елкина мать. От солнышка, от солнышка ведь, Ваньча! Что, дурак, голова с похмелья болит? А ты на солнышко, на солнышко погляди, пожмурься… А?»

Повязку с глаз сняли четверо суток назад — в лечебнице, но все дни было пасмурно, солнце не показывалось… Да вроде и не нуждался Иван в нем особенно, и так все вокруг, несмотря на пасмурь, сияло и, казалось, беспрестанно менялось в цвете, как лицо Прасковьи: то румяное, то бледное, то багровое от обильных радостных слез, смешливое, круглое… Какое еще там солнце? А сейчас поди ж ты… Еще бы, три года не видел он солнца, не жмурился; то, что блаженно закатывал глаза, когда при простуде пил горячий чай с медом, или щурился от случавшегося резкого ветра, — те жмурки были не в счет.

Нажмурившись всласть, он по-домашнему — в исподнем — пошел на кухню. Привычка была сильна: шел, задрав лицо вверх… Иван, конечно же, чувствовал неловкость, но в чем она заключалась, до него поначалу, как и день, и два, и три назад, не доходило. Заметил на стене таракана…