Анатолий Добрынин - Сугубо доверительно [Посол в Вашингтоне при шести президентах США (1962-1986 гг.)]

В руководящих кругах СССР считали, что эти региональные конфликты носят побочный, второстепенный характер и что их можно будет как-то изолировать от основных вопросов отношений с США, например, от переговоров по ОСВ (справедливости ради надо сказать, что все это в немалой степени относилось и к политике администраций Никсона-Форда-Картера, например, на Ближнем Востоке, где американская дипломатия настойчиво добивалась исключения советского влияния и советского участия в ближневосточном урегулировании).

Крупным негативным фактором, постоянно осложнявшим отношение с США и процесс разрядки, было нарушение прав человека в СССР (вопросы эмиграции и диссидентства). Постановка таких вопросов неизменно встречалась советским руководством (и соответственно советскими дипломатическими представителями за рубежом) в штыки, крайне болезненно и рассматривалась как недопустимое вмешательство во внутренние дела СССР. Это усиливало в США не только враждебность в отношении СССР, но и восприятие общественностью советского строя как „империи зла", с которой немыслимо мирно сосуществовать или проводить совместную политику разрядки. Не случайно крайние консерваторы размахивали лозунгом „лучше быть мертвым, чем красным".

Еврейские круги США, которые особенно активно будоражили проблему прав человека, добивались свободы эмиграции из СССР, чему упорно противодействовало советское руководство (тут немалую роль в начале играли идеологические причины: как это так, уезжать из социалистического общества, лучшего в мире?). Наши отношения с еврейской общиной приобрели конфронтационный характер, особенно когда под ее влиянием американский конгресс отказал Советскому Союзу в предоставлении режима наибольшего благоприятствования в торговле. Из-за проблемы эмиграции влиятельные еврейские круги в США играли резкую оппозиционную роль по любым вопросам дальнейшего развития советско-американских отношений. А это в значительной степени сказывалось на американских средствах массовой информации.

Я до сих пор убежден: если бы мы вовремя сняли этот конфликт с еврейскими кругами, то тем самым во многом способствовали бы и развитию процесса разрядки с США. Я несколько раз ставил этот вопрос перед высшим советским руководством, включая Брежнева и Громыко. Однако их позиция была иррациональна: по существу самого вопроса они давали невразумительный ответ, сопровождавшийся раздраженными комментариями о том, что „нельзя уступать нажиму сионистов и позволять им вмешиваться в наши внутренние дела". Тезис „права человека — это исключительно наше внутреннее дело" долго и упорно главенствовал в нашем руководстве.

Отрицательным фактором была и недооценка советскими руководителями роли американского конгресса во внешней политике США. Здесь сказывалось прежде всего их неуважение к собственному парламенту, который штамповал все решения партийного руководства. Соответственно в Москве считали, что главное и чуть ли не решающее значение имела только договоренность с президентом, поэтому не следует особенно принимать во внимание настроения в конгрессе. В результате он преподнес „сюрпризы", сильно ударившие по политике разрядки и советско-американским отношениям. Достаточно вспомнить отказ законодательного органа предоставить СССР режим наибольшего благоприятствования в торговле или ратифицировать, договор об ОСВ-2.

Надо сказать, что идеологический плен брежневского поколения усугублялся изоляцией от внешнего мира, которая была тяжелым наследием Сталина. Явление „зеркального отражения" — перенос советского опыта и понятий на американскую политику — еще одно следствие изоляции и нашей неосведомленности. Советское руководство и народ не понимали Америку, воспринимая, например, Никсона, как своего рода американского генерального секретаря, и только в 1973 году стали уяснять, что есть и другая, не меньшая сила — конгресс США. Явно недооценивалось влияние американского общественного мнения и внутренних факторов. Конечным итогом добровольной самоизоляции стали подозрительность и настороженность в отношении малоизвестного внешнего мира, особенно США. Последним приписывались в основном враждебные и экспансионистские намерения. Впрочем, американская сторона в такой же степени, если не больше, страдала этим пороком.

Значительным фактором, исподволь подрывавшим разрядку, было растущее влияние в Советском Союзе военно-промышленного комплекса. И дело тут не только во все увеличивавшихся аппетитах этого комплекса, как это было и в США. Главное — выход из-под политического и гражданского контроля военной политики и оборонных программ. Дело в том, что вся деятельность в этой области у нас была чрезвычайно засекречена. Даже члены Политбюро знали далеко не все, так как министры обороны и оборонной промышленности замыкались прямо на Генерального секретаря ЦК КПСС, который одновременно был Главнокомандующим и Председателем Совета обороны. Брежнев был давно тесно связан с военно-промышленным комплексом, которым он ранее руководил. Он вообще не только благосклонно относился к военным — хотя его участие в Отечественной войне было не такое уж заметное и весомое, — но и сам причислял себя к высшим военным авторитетам. Звание маршала Советского Союза, присвоенное ему вместе с высшими наградами льстецами из его политического окружения, еще больше поднимало его в собственных глазах.

Короче, военные и руководители военной промышленности, которые одновременно являлись надежной опорой Брежнева в партии и правительстве, имели свободный доступ к нему и добивались одобрения своих проектов и планов в области военного строительства (особенно это относилось к министру обороны Устинову), не будучи обремененными какими-либо знаниями или ответственностью в области внешнеполитических задач. А эти военные проекты не подвергались никакому серьезному обсуждению или гражданскому контролю вне стен кабинетов Генерального секретаря или военных ведомств: ни в Верховном Совете СССР, ни в правительстве, ни даже в Политбюро (где они упоминались в самой общей форме — в порядке информации).

Все это вело, по существу, к бесконтрольной гонке вооружений, не вызывавшейся подчас действительной необходимостью и не очень связанной с конкретными внешнеполитическими задачами или концепциями типа разрядки. Даже принятый обеими-странами — во времена администрации Никсона — принцип военного паритета воспринимался высшим военным руководством СССР как право иметь у себя все виды вооружений, которые имелись в США (но подчас в более значительных количествах). Лозунг „догнать и перегнать Америку" продолжал действовать. Такая концепция паритета, по существу, лишала нас возможности самостоятельно определять свою военную политику. Мы шли как бы по пути, который за нас определяли американцы. В результате в 70-е и 80-е годы в СССР произошел новый резкий виток гонки стратегических и обычных вооружений (по числу танков, артиллерии, самоходных установок мы уже сильно опережали США). Все это делалось под покровом большой секретности, в глубокой тайне, вызывая подозрения за рубежом. Даже высшие чины советской дипломатической службы (кроме Громыко) ничего об этом не знали и продолжали оперировать в беседах со своими зарубежными коллегами данными, которые уже не соответствовали действительности. В отдельных случаях дело доходило и до прямой неправды, когда советские дипломаты — по ориентировкам из Москвы — утверждали, что строительство, например, Красноярской РЛС не нарушало соглашения с США по ПРО, хотя в действительности это было нарушением (как признавал в то время Генштаб в своей докладной записке Брежневу). Надо добавить — не в оправдание, конечно, но как факт, — что советские руководители сами не всегда верили, что США ведут честную игру в области контроля над вооружениями.