Роман Добрый - Шеф сыскной полиции Санкт-Петербурга И.Д.Путилин. В 2-х тт. [Т. 2]

— Пытка... пытка!..

— Да неси, дьявол, скорей! — раздался отвратительно сиплый голос.

— Несу!

Путилин затаил дыхание.

Послышались в мертвецкой грузные шаги.

Руками, дрожащими от волнения, пьянства, поднял Кузьма простыню с трупа умершей девушки.

— А-х-ха-ха! — захлебнулся он.

— Ишь, какие кралечки к тебе прибывают, Кузя! — широко осклабился один из сторожей.

— Полно озоровать-то! — сумрачно отрезал другой носильщик. — Мертвая, чай.

— Знамо дело, мертвая...

— Так чего же лясы-то точишь?

— Потому, красивая больно девушка...

— Клади, складывай, — суетился Кузьма.

Ушли печальные носильщики.

В мертвецкой остались только Кузя и скрытый под нарами-столами Путилин.

Как напряженно, как жадно смотрел великий сыщик на страшного мертвецкого сторожа!

— Да или нет? — проносилось в его голове.

Сторож убавил свет в лампе.

— Милая ты моя... Ох, красивая ты моя! — как-то всхлипнул он.

Он припал жадными устами к лицу девушки.

— Погоди, погоди... Я тебя хорошо устрою... Тебе будет хорошо спать...

Сторож мертвецкой пошел куда-то в угол и вытащил засаленную подушку.

— Вот, вот... теперь тебе будет удобнее лежать, — Безжизненно свешивается головка девушки.

Волосы рассыпались. Глаза еще полуоткрыты. В них, этих прелестных глазах, в которых еще так недавно билась, сверкала юная жизнь, теперь царит смерть. Они затуманились, потускнели, эти глаза.

— О-го-го-го! — прокатился по мертвецкой исступленный крик.

Как не привык Путилин к всевозможным видам, этот безумный крик ошеломил даже его.

— Один я! Один! Один я с тобой! — продолжал выкликать Кузя.

Страшный урод сторож приплясывал. Очевидно, он был сильно пьян.

Ха-ха-ха!.. Ого-го-о-го! — взвизгивал он.

Потом, вдруг, опасливо осмотрелся.

— А если сейчас еще принесут?.. Надо торопиться... дверь надо запереть, — вырывались у него слова с хриплым ревом.

Он, пригнувшись, низко опустив голову, бросился к дверям мертвецкой.

— Стой... шалишь… теперь без зова не войдете ко мне.

Лязгнул запор.

Отвратительный сторож заложил засов двери.

— Так-то вот будет спокойнее, хе-хе-хе! Сначала — постучитесь, а потом уж войдете.

Путилин, как он рассказывал мне потом, почувствовал, что у него волосы подымаются дыбом.

— Ну, милушка, к тебе теперь я иду!

Урод вытащил бутылку водки и с жадностью стал вливать яд в свою ненасытную утробу.

— Ах, красавица-то ты какая! — опять рванулся сторож к умершей девушке. — Теплая ли ты еще, моя голубушка?

Он стал осматривать труп.

— Хе-хе-хе!.. Тепленькая еще... Грудка еще тепленькая... Красивая грудка... Ишь, не боишься? Не боишься меня?

Труп безмолвствовал.

— А ну-ка, закричи! Попробуй! Что? Не можешь? А если я тебя вот так возьму?

Тихо... Где-то скребутся крысы. Лампа шипит, бросая робкий свет всю эту страшную картину.

— О-ха-ха-ха!.. Что? Не кричишь? Теперь и Кузя первый твой жених? Так давай, повенчаемся.

Мертвая голова стукнулась, свалившись с подушки.

— Не противься, барышня... Чего ты ломаешься?

Своими огромными, мозолистыми руками Кузьма в бешенстве вцепился в горло и грудь мертвой девушки.

— Стой! Шалишь! Не уйдешь, барышня! — хрипит Кузя.

— При жизни боитесь нашего брата, мужика? А вот теперь и наше царство настало. Я тебя буду целовать во сахарные уста, я буду к грудке твоей лебяжьей прижиматься.

Раз, два!

Сыплются удары по лицу, по груди, покойницы.

— О-го-го. Барышня, ты... Ха-ха-ха!

Зверь-человек обезумел.

Он забыл все божеское и человеческое. Он обратился в омерзительного хищника.

— Стой! — прогремел голос Путилина.

Прыжком тигра выскочил он из-под нар.

Лицо Путилина было страшно. Жилы напружились на лбу, глаза горели нестерпимым блеском.

— Что ты делаешь?! Негодяй, подлый ты человек! Ты ведь мертвое тело оскверняешь!

— А-а-х! — прокатился крик урода сторожа, полный безумного страха.

Железной рукой сорвал Путилин негодяя со стола, на котором лежал труп девушки.

— Ваше... ваше... кто это... что это?

— Это только то, что ты попался, мерзавец! Это зна­чит, что я упеку тебя туда, куда Макар телят не гонял! Как мог ты дойти до этого ужаса?

— Простите... Смилуйтесь, — лепетал, падая на колени, изувер на почве полового изуверства.

— И давно ты этим занимаешься?

— Дав… давно...

— Сколько лет?

— Более десяти...

— Ту, Аглаю Беляеву, ты осквернил?

— Я...

Трясется сторож. Как же это так? Дверь заперта на засов и вдруг — человек, важный барин перед ним!

Уж не снится ли ему страшный сон?

— Слушай, Кузьма, ты попался. Если ты все откровенно поведаешь о своих преступлениях, я буду просить о смягчении твоей участи. Ты, очевидно, человек больной. По­чему тебе этот ужас пришел в голову? Исповедуйся прямо, открыто.

И началась исповедь Кузьмы.

Я не буду приводить здесь целиком этой исповеди, так как место ее в специальном медицинском журнале, как одно из интереснейших клинических исследований о паталогически безумной любви некоторых извращенных к изнасилованию, вернее, осквернению мертвых женщин.

— Простите... грех попутал... Как увижу женщину или девушку — сейчас словно вот молотом в голове застучит: возьми ее, ведь она теперь — мертвая... хотя, конечно, теплая... Никто не увидит, никто не узнает. И «брал» я их...

— Заждались? — раздался звучный голос Путилина в дежурной комнате больницы.

Мы все вскочили.

Сзади Путилина стоял страшный Кузя, с «браслетами» на руках.

— Вот, господа, разгадка всей истории.

— Что это? Как это? В чем дело?

— В медицине это называется преступной страстью к осквернению мертвецов.

Эффект был поразительный. Никогда, быть может, Путилин не был так велик, как в эту минуту.

— Вот почему я просил у тебя, доктор, позволения порыться в твоей медицинской библиотеке.

— Гений! Иван Дмитриевич!

Бросились все к Путилину.

— Эх, вы, доктора, доктора! Ничего-то вы не видите у себя под носом!

Триумф Путилина был исключительный. В этом деле он доказал всю силу своего исключительного таланта.

Было начало июня. Жара стояла в Петербурге невыносимая. Камни, казалось, готовы были лопнуть под палящими раскаленными лучами роскошного солнца, столь редкого гостя в холодном, гранитном городе.

Путилин как-то приехал ко мне.

— Я чувствую себя не особенно важно, доктор, — шутливо сказал он мне. Я рассмеялся.

— Держу пари, что ты, Иван Дмитриевич, хандришь по отсутствию знаменитых дел.

Однако я, встревоженный (ибо знал, что мой славный друг не любил жаловаться на нездоровье), подверг его тщательному врачебному исследованию.

Результат получился не особенно благоприятный: пульс был вялый, сердце работало слабо, давая неправильные пе­ребои.