Вениамин Каверин - Эпилог

Политический донос — жанр, как известно, многообразный. Статья Д.Еремина бездарна, написана суконным языком, поверхностна, от нее так и несет завистью, бессильной злобой. Но ей нельзя отказать в последовательности. Он начинает с более или менее невинных «недугов» — мелкотемье, уныние, разочарование в красоте и правде нашей жизни: «Через всю книгу так и тянется эта грустная, элегическая нота, порой превращаясь то в плач, то в горький сарказм». (Совершенно бездоказательно он находит эти черты в стихах Н.Заболоцкого, С.Кирсанова, А.Акима, К.Ваншенкина, Ю.Нейман.) А кончает Д.Еремин обвинением в «глубоком пессимизме», «холодном описательстве», в «предвзятости» и, наконец, в «тенденции нигилизма», которую он находит в рассказах А.Яшина, Н.Жданова, Ю.Нагибина и относит ко всему сборнику в целом: «Важно, что составители сборника, судя по всему, преподнесли их (эти рассказы. — В.К.) в соответствии с определенной тенденцией, придерживаться которой в некоторых кругах нашей интеллигенции с недавних пор стало “хорошим тоном”. Это тенденция нигилизма, одностороннего критицизма в оценках и в отношении к многим коренным явлениям и закономерностям нашей жизни».

В день выхода этого номера «Литературной газеты» должен был состояться Третий пленум Московского отделения Союза писателей, и, прочитав статью, я решил выступить с ответом. В бешенстве, не отходя от стола, я написал этот ответ и помчался с ним к Казакевичу, который был болен и не собирался на пленум. Он прочел, подумал — и после недолгих колебаний одобрил. Время показало, что мы оба недооценили ни остроты положения, ни предрешенности конца нашей «Литературной Москвы».

В.Рудный, который был в ту пору ответственным редактором «Московского литератора», информационного бюллетеня Московского отделения, с неслыханной смелостью опубликовал в № 10 этой маленькой газеты подробный и правдивый отчет о заседании пятого марта. Разумеется, Рудного немедленно сняли.

В этом отчете моя речь изложена кратко, смягчена и не дает представления о том, почему она была встречена лобовой контратакой. В ней были общие соображения, заслуживающие, как мне кажется, внимания и доныне. Вот несколько цитат:

«Я редко бываю в президиуме, а между тем отсюда, от стола президиума, как-то особенно видно, что наши пленумы не имеют успеха. Писатели зевают, скучают, уходят. Невольно спрашиваешь себя: почему? Быть может, писатели боятся: что-то, что они говорят, будет искажено в печати — это ведь бывало и, к сожалению, бывает. А ведь никому неохота видеть себя в кривом зеркале. Но, быть может, это происходит и потому, что пленумы идут своей дорогой, а наша литература — своей. Во всяком случае, если судить по последнему году, разрыв между ними увеличивается. И кажется, скоро придется прыгать из атмосферы пленумов в атмосферу литературы буквально с опасностью для жизни. И наоборот.

Тов. Еремин сказал, что он будет говорить не обо всем, потому что многое сказано в его статье, напечатанной в “Литературной газете” под названием «Заметки о сборнике “Литературная Москва”». Это дает мне право поговорить о его статье.

Что она собой представляет? С какой целью написана? Способна ли принести пользу нашей литературе?

Упреки Еремина достигают особенной силы, а горечь, которой проникнута вся статья, — особенной глубины, когда дело доходит до рассказов Жданова, Яшина и Нагибина. Об этих рассказах я еще скажу. А сейчас, товарищи, возьмите в руки карандаш и подсчитайте, много ли места занимают в нашем сборнике произведения, входящие в ереминский “букет”? Два листа. А сборник состоит из пятидесяти двух. Не характерно ли это? Не значит ли это, что не мы занимаемся подбором произведений, якобы чернящих нашу жизнь, а Еремин тенденциозно подбирает в сборнике слова, строки, отдельные страницы, чтобы очернить писателей, выполняющих сложное общественное поручение. Если бы это было не так, должно быть, он упомянул бы, что в сборнике напечатан не один, а два рассказа Нагибина, причем первый (неупомянутый) представляет собой первоклассное произведение. Он рассказал бы о талантливой статье покойного Марка Щеглова, об очерках Синельникова, Зыкова, о пьесе Погодина, о рассказах Бондарина и Ямпольского. Тогда ему не пришлось бы фальшиво сетовать на наши “недуги”. Тогда его преднамеренный подбор был бы все-таки не так разительно похож на пошлую статейку Рябова в “Крокодиле”, против которой протестовали в своем письме Маршак, Чуковский, Щипачев, Иванов, Эренбург, Светлов, Антокольский и другие. Кстати, их письмо, отправленное в редакцию “Литературной газеты”, не напечатано до сих пор. Почему? Не могу допустить, что “Литературная газета”, как бы к ней ни относиться, хочет разделить с Рябовым ответственность за позорную попытку загрязнить память Марины Цветаевой, трагически погибшего замечательного поэта.

Поставьте статьи Еремина и Рябова рядом — и вы увидите, что между ними много общего. Там — смерть, а здесь — “разочарование в красоте и правде жизни”, “грустная элегическая нота, порой превращающаяся то в плач, то в горький сарказм”. Там — смерть, а здесь — “желание автора быть печальником, а не певцом своего времени”, “путь одиночества”, “путь смутных наитий и ошибок”. Там — смерть, а тут — “мещанские нравы”, “глубокий пессимизм”, “безнадежность”, “чисто негативное понимание жизни”, “равнодушие к судьбе советских людей”.

Словом, там — смерть, а тут — хуже смерти.

Ложь, что все эти качества — угодничество, холуйство, ограниченность, бюрократизм и т. д. — являются “закономерными для хороших партийцев”, как пытается приписать это упомянутым авторам Еремин. Ложь, что авторы этих рассказов равнодушны к судьбам советских людей.

Товарищи, мы заняты очень трудной работой, в которой, конечно, немало ошибок, хотя и не тех, на которые указал Еремин. Мы знаем наши ошибки и всегда готовы за них ответить. Я не стану рассказывать вам о том, как трудно нам было выпустить первый сборник, который Еремин теперь благосклонно похваливает, но на который не было ни единой рецензии. Ведь это факт, что, для того чтобы не упомянуть о сборнике как целом, “Литературная газета” поместила отдельные статьи о прозе, очерках, помещенных в первом сборнике. Что касается второго сборника, так ведь почти каждую вещь нам приходилось отстаивать со всей энергией, со всей сплоченностью людей, убежденных в том, что они заняты важным для нашей литературы делом. Что сказать о третьем сборнике, который на днях мы сдали в печать? Если прежде нам было трудно, так теперь, после статей Еремина и Рябова, будет архитрудно. Ведь чтобы составить, как выражается Еремин, пятьдесят листов для третьего сборника, мы должны были прочитать триста. Горько в результате всей этой работы, всех этих бесконечных забот читать статьи, подобные статьям Еремина. Но мы на нее ответим, и мы добьемся того, что наш ответ будем напечатан. Мы будем работать». В конце моей речи я угрожал Еремину судом за клевету — это было импровизацией, которую едва ли одобрил бы Казакевич.