Вениамин Каверин - Эпилог

Не следует думать, однако, что эта неудача лишила нас всякой надежды. Мы держались спокойно. Накануне общего собрания, на котором должен был покаяться Э.Казакевич, он явился ко мне вместе с Тендряковым и Алигер и заявил, что нашел выход из положения.

— Когда мне будет предоставлено слово, я начну так, — сказал он и запел:

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой.

Выходила на берег Катюша,

На высокий берег на крутой.

— Ничего особенного, — добавил он, когда мы покатились со смеху. — В крайнем случае меня отправят в сумасшедший дом.

А потом кто-нибудь скажет, что в выступление Казакевича вкрались фальшивые ноты.

Потом он клялся, что, когда ему было предоставлено слово, он не без труда справился с желанием начать с «Катюши». В наши дни это выглядит шуткой. Тогда это казалось почти естественной реакцией в ответ на вихрь бессмыслицы, поднявшейся вокруг «Литературной Москвы».

Он покаялся, огрызнувшись и смело лягнув «Литературную газету».

Пришлось покаяться и другим: М.Алигер, А.Бек и В.Рудный на открытом партийном собрании СП признали свои ошибки. Меня поносили в печати за «молчание», но я продолжал молчать. Особенно много усилий было приложено, чтобы добиться покаяния от К.Паустовского. И литературные вельможи, и рядовые члены парткома ездили к нему и добились в конце концов обещания написать письмо. Никому из них не пришло в голову, что вместо покаяния Константин Георгиевич в этом письме спокойно, трезво, во всеоружии здравого смысла докажет всю вздорность политического нападения на наш альманах.

Итоги подвела речь Хрущева, тогда еще не заявившего, что «в искусстве я — сталинист». Со всего Советского Союза писатели, разумеется избранные, были приглашены на заседание, состоявшееся в ЦК. Я был в их числе. Откуда взялась надежда, что Хрущев поддержит «либеральное» направление в литературе? Не знаю. Но были признаки, что этого ждали от него не только мы, но писатели, занимавшие видное административное положение. А.Сурков подошел ко мне и в дружелюбном тоне заговорил о трехтомнике Ю.Тынянова — я давно хлопотал об этом издании. Помню, что я, без всяких оснований, держался слишком сдержанно в этом разговоре: мне казалось, что очень скоро решение вопроса о трехтомнике будет зависеть не от Суркова. После несправедливого нападения на «Литературную Москву» я чувствовал себя невинно осужденным и преследующий меня всю жизнь оптимизм именно в этот день разыгрался с особенной силой. И то сказать: в кулуарах, до заседания и на самом заседании, в любой речи чувствовалась неуверенность: никто не знал, зачем нас созвали и что скажут члены правительства, сидевшие за столом в полном составе.

Речи начались — ничем не замечательные, однако, пожалуй, заметно отражавшие эту неуверенность, потому что каждый оратор как бы подъезжал на коньках к оценке положения в литературе, а потом стремительно отлетал в сторону — направо или налево. Нота осторожности угадывалась почти в каждой речи. Никто не знал, о чем надо говорить. По-видимому, как это ни странно, секретариат не получил указаний.

М.Бажан произнес неопределенно-примирительную речь, упомянув — совершенно некстати — «Серапионовых братьев». Он как бы отпустил им грехи:

— Ведь «Серапионовы братья», — сказал он, — это Федин, Тихонов, Всеволод Иванов.

Маленький толстый А.Прокофьев заявил, что если бы кому-нибудь пришло в голову делить писателей на левых и правых, он считает своим партийным долгом заявить, что принадлежит ко вторым. Оттенок антисемитизма мелькнул в его речи, когда он возражал против статьи И.Эренбурга о Б.Слуцком, появившейся в «Литературной газете».

Речь А.Суркова прозвучала как прямое доказательство того, что он не получил инструкций. Он заговорил о себе — и, как это ни странно, в каком-то прощальном, подводящем итоги тоне. Когда он сказал, что, исполняя гражданский долг, он всегда готов освободить свое место, в зале нашелся один человек, который захлопал в ладоши. Этим неосторожным человеком, по-ви-димому, совершенно опьяненным своим дурацким, ни на чем не основанным оптимизмом, был, к сожалению, я. Никто, разумеется, не поддержал мои аплодисменты. У членов правительства были неподвижные лица. Улыбнулся только Д.Шепилов — тот самый «примкнувший к ним Шепилов», который при очередной перетасовке членов Политбюро «не угадал» победителей и о котором Эренбург говорил с сожалением, что «он уже начинал кое-что понимать». Разумеется, за свою неосторожность я впоследствии основательно расплатился.

Заседание продолжалось целый день, с перерывом на обед. Когда все речи — одновременно и обтекаемые, и растекающиеся во все стороны — были произнесены, выступил Хрущев. Он говорил два часа. Я слышал его впервые. Пересказать его речь невозможно. Она была похожа на обваливающееся здание. Между бесформенными кусками, летящими куда придется, не было никакой связи. Начал он с заявления, что нас много, а он один. Мы написали много книг, но он их не читал, потому что «если бы он стал их читать, его бы выгнали из Центрального Комитета». Потом в середину его речи ворвалась какая-то женщина «нерусской национальности», которая когда-то обманула его в Киеве. За женщиной последовал главный выпад против Венгрии с упоминанием о том, что он приказал Жукову покончить с мятежниками в три дня, а Жуков покончил в два. Вот здесь, кажется, он и перешел к «кружку Петефи», подражая которому некоторые писатели попытались «подбить ноги» советской литературе. Кажется, он не назвал «Литературную Москву», но совершенно ясно было, что речь идет именно о ней. Тут же досталось и всему Союзу писателей в целом.

Бессвязность этой длинной речи, к которой отлично подходит поговорка — «нести и с Дона, и с моря», усилилась, когда к столу президиума подсела глухая Мариэтта Шагинян со своим слуховым аппаратом. Это странным образом нарушило торжественность собрания и, разумеется, не понравилось Хрущеву. Еще меньше понравилось ему, когда она громко, на весь зал, спросила его, почему в Армении нет мяса.

— Как нет, как нет! — закричал Хрущев. — А вот здесь находится такой-то…

И он назвал фамилию крупного армянского деятеля, который побледнел и встал, услышав свое имя.

— Вот скажи, есть в Армении мясо?

— Конечно, с одной стороны, мясо есть, — ответил растерявшийся деятель. — Вообще, есть мясо. Но с другой стороны, конечно…

Хрущев оборвал его, злобно взглянув на Мариэтту Сергеевну, и заговорил о другом. Но она не успокоилась. Еще два или три раза она прерывала его какими-то вопросами, и я не очень удивился, узнав, что через несколько дней за обедом, который был устроен на загородной даче Хрущева, он назвал ее «армянской колбасой».