Вениамин Каверин - Эпилог

С растравленной душой бродил я из комнаты в комнату. Какое чудо из чудес должно было произойти, чтобы в этот расколовшийся, онемевший, брошенный мир вернулась жизнь? Для того, чтобы это совершилось… Но будем продолжать.

Зимой 1944 года я вышел из кремлевской больницы: язвенное кровотечение заставило меня покинуть Полярное — главную базу Северного флота — и вернуться в Москву. И нескольких месяцев не прошло, как скончался Юрий, лежавший в соседнем корпусе, — и мне не позволили, хоть я уже был на ногах, проститься с ним. В Москве была эпидемия гриппа, и больным запрещалось ходить из корпуса в корпус.

На Крайний Север меня больше не посылали, но я продолжал работать корреспондентом «Известий». В эти-то дни З.В. получила открытку, в которой был указан день и час свидания со Львом. У меня не было уверенности, что мне разрешат сопровождать ее, но я решил попытаться. Наверное, это было в феврале или начале марта, и, хотя не было еще шести часов, когда мы подошли к Бутыркам, уже пробегал здесь и там скользящий по мостовой голубоватый свет от прикрытых козырьками осторожных машин, и трамваи, часто и негромко позвякивая, шли неуверенно, точно нащупывая дорогу в затемненной, занесенной снегом Москве.

Я дрожал в своей длинной, еще тассовской, ленинградской шинели. Но холодно было и от волнения.

Через калитку, бесшумно открывшуюся в нише громадных ворот, мы прошли через двор и присоединились к другим пришедшим на свидание. Они собрались в пустом, перегороженном стойкой помещении — немного, человек пятнадцать или двадцать. Опершись на стойку, молоденький, румяный офицер-чекист смотрел на эту взволнованную, переговаривающуюся шепотом, маленькую толпу пустыми глазами. Мы подошли к нему, и я показал документы — корреспондентский билет и разрешительное удостоверение, позволявшее мне посещать большие суда и секретные базы. Зина о чем-то заговорила просительным голосом. У нее было зеленое лицо. Офицер взглянул на документы, потом на меня:

— Можете пройти.

Потом оказалось, что мы напрасно беспокоились: на свидание многие приходили с родственниками — и ничего, пропускали.

Среди ожидавших был майор с темным, худым, опаленным лицом, в мятой шинели. Без сомнения, он приехал с фронта. Угрюмо поглядывал он на чекистов.

— Наели тут морды, отсиживаются, — глухо пробормотал он, когда мы случайно оказались рядом в коридоре. Нас вели здоровые, в аккуратно пригнанной щегольской форме, офицеры.

Длинный ряд дверей шел вдоль длинного коридора, каждая вела в комнату, где ждал арестованный, и по мере того как мы продвигались, нас становилось все меньше и меньше. Дверь распахивалась, и чекист входил в комнату вместе с теми, кто пришел на свидание.

Так было и с нами. Мы переступили порог, и в тускло освещенной маленькой комнате я увидел брата. Он не ждал меня. Мы обнялись, и он не смог удержаться от слез. Я никогда не видел его коротко остриженным, под машинку. Но он не очень изменился, цвет лица был не болезненный, хотя после припадка грудной жабы его только что выписали из тюремной больницы.

И вот началось это свидание-несвидание, неловкий, бессвязный разговор в присутствии чужого человека в форме, который, сидя на стуле в углу, вытянув ноги в новеньких сапогах, слушал, о чем мы говорили. Надо было, но невозможно, сказать — куда уж все, хоть частицу того, что хотелось. Надо было наговориться — за пятнадцать минут, когда в нахлынувшей лавине чувств казались бедными, пустыми слова, когда все ссыпалось, смешивалось, сминалось.

— Юрий умер? — вдруг спросил он с дрогнувшим лицом. Я замялся.

— Говори правду.

Он узнал об этом по одной фразе в случайно попавшем на глаза обрывке газеты, но не был уверен.

Надо было спешить, надо было хотя бы обиняками, мимоходом договориться о чем-то связанном с делом, с возможностью освободиться, и мы, не сговариваясь, отложили на «потом» то, что и для него, и для меня оказалось горестно окрасившей всю жизнь потерей.

Быстро вошел один из чекистов, сопровождавший нас по коридору, и с чувством почти физической боли я понял, как трудно, как стыдно Льву встать перед этой коротконогой жабой — с начальством полагалось разговаривать стоя. Впрочем, все это продолжалось не более минуты. Лев криво, боком приподнялся, чекист бросил на стол почтовую открытку и вышел. Я сказал:

— Не читай. Это моя открытка, старая. Лучше поговорим.

— …потому что я ни в чем не виноват и осужден без суда и следствия, — почти невпопад ответил он на какой-то вопрос З.В.

Это было сказано не для нас, а для наблюдателя, сидевшего в углу вытянув ноги. Но, может быть, Лев хотел еще раз напомнить нам об этой стороне дела.

И вот начались последние минуты, подгонявшие наш разговор, который шел все укорачивающимися кругами. С чувством растерянности, беспомощности мы обнялись, и вдруг Лев вынул из кармана носовой платок и уронил его на пол. Мгновенно сорвавшись с места, офицер поднял его, тщательно осмотрел и молча вернул Льву. Последние прощальные слова — и мы уже в прежнем просторном помещении, где за стойкой скучает розовощекий, равнодушный чекист.

Другие посетители возвращаются после свидания, и с лязгом, скрежетом закрываются внутренние ворота. Небольшой переход, и скрежет, скрип, лязганье, шум задвигаемых засовов провожает нас, напоминая о том, где мы были и откуда ушли. Оглушенные, подавленные, растерянные, идем мы с З.В. по затемненной Москве. Смутно белеет неубранный снег, сырой февральский ветер накидывается из-за угла — злорадно, свирепо.

— Он сунул мне записку, — шепчет З.В. — Зайдемте куда-нибудь. В аптеку.

Аптека — на Мещанской, далеко. Мы почти бежим. Решился передать записку! Стало быть, что-то очень срочное, важное! Его хотят вернуть в лагерь? Он подсказывает нам, каким образом добиться пересмотра дела?

В аптеке почти темно. За прилавком — слабо освещенным — стоят жалкие, запуганные, замерзшие женщины. Окно зашторено, но все равно темно — экономия света.

З.В. показывает записку. Это похожий на папиросу, даже на полпапиросы, крошечный, плотно сложенный сверточек бумаги. Нечего и думать, что можно прочесть его в этой застывшей аптеке.

Надо ехать домой. Там разберем.

Не помню, как мы добирались до квартиры З.В. на Сивцевом Вражке. Наконец добрались, разделись — и сразу же в крошечный кабинетик З.В.

Сверточек-записка сложен в десять — двадцать раз. З.В. осторожно развертывает его, очень осторожно, бумага тонкая, с полосками на сгибах. Последний разворот — и перед нами исписанный мельчайшими буквами лист, озаглавленный — это можно прочитать без лупы — «Вирусная теория происхождения рака».

У З.В. есть большая хорошая лупа. Начинаем читать, и чтение продолжается долго, хотя почерк — отчетливый, каждая буква ясна. Долго, потому что мы не понимаем ни слова. Все о вирусах, и подчас так сложно, что З.В. перечитывает иные фразы по нескольку раз. Ни слова о ложных обвинениях, за которые его пятый год держат в тюрьме, ни слова о том, что делать, куда обращаться, кто, по его мнению, может помочь.