Рамон Фолк-и-Камараза - Зеркальная комната

Телефон вернул меня к действительности, я взглянул на часы: половина четвертого. Для образцового служащего, который обедает ровно в половине первого, недопустимая распущенность. В самом деле, пора бы подумать о еде.

Просто удивительно, до чего мы, человеческие существа, ко всему приспосабливаемся, даже не все, а именно я.

Взять хотя бы послеобеденный сон — привычку, свойственную жителям южных стран, а точнее, их мужской половине, поскольку домашние хозяйки, бедняжки, по рукам и ногам связаны бесконечными хлопотами.

В Женеве мне и в голову не приходит прикорнуть после обеда, а ведь начальство и профсоюзный комитет служащих неустанно пекутся о нашем благополучии и на одиннадцатом этаже устроили комнату отдыха с соблазнительными шезлонгами, клетчатыми пледами и плотными шторами, успешно дающими отпор трем основным врагам тишины: во-первых, гулу самолетов, взлетающих из аэропорта Куантрен, видного из наших окон; во-вторых, садовникам с их машинками для стрижки газонов, мощными агрегатами для уборки сухих листьев, поливальными и снегоочистительными машинами, а также грузовичками для перевозки инвентаря и, наконец, в-третьих… Впрочем, для меня это скорее не враг, а друг, потому что речь идет о колокольчиках тучных швейцарских коров, которые — трудно поверить — приходят пастись по соседству с нашим учреждением и одни радуют мой глаз. Что же касается колокольного звона маленькой женевской церкви Иисуса, то его слышно, только когда дует южный ветер, доносящий к нам этот мелодичный привет.

Однако, здесь, сегодня я ощутил неодолимое желание прилечь, хотя встал довольно поздно. Видимо, виной тому климат, давление и обычаи родной земли, поскольку обед мой отличался спартанской умеренностью, а глоток вина никак не мог вызвать сладкую истому, которая охватила меня после еды и которой я не стал сопротивляться, отправившись вздремнуть наверх, как делал это летом, во время отпуска.

О способности к приспособлению я заговорил потому, что она не у всех людей одинакова. Тут мне приходит на память сеньор Вильена, тоже отец многочисленного семейства, родом из Мадрида, бывший служащий министерства, убежденный католик и неизлечимый патриот («Просто не верится, что поляки тоже католики — у них такой ужасный язык!» — любит повторять он). Устав перебиваться с хлеба на воду и держать семью на голодном пайке (я говорю это без всякой иронии, поскольку сам побывал в таком положении), мой коллега принял решение, для него поистине героическое, отправиться в земли неверных, сиречь за границу, вместе с женой, детьми, толстой энциклопедией и семитомной «Историей Испании». Сеньор Вильена жил сначала в Вене, потом в Нью-Йорке, потом в Женеве, вследствие чего свободно изъясняется на трех языках (с неистребимым кастильским акцентом), а также изучает русский, поскольку, если хочешь победить врага, надо как следует его знать. Так вот, прожив тринадцать лет in partibus infidelium [23] В землях неверных ( лат. ). , в краях диких, населенных атеистами и жидомасонами, сеньор Вильена не оставил привычки обедать ровно без четверти три, за час до закрытия ресторана, когда повара и персонал уже готовятся уходить. Стоит ли говорить, с какой радостью принимают они запоздалого клиента, изо всех сил стараясь похуже обслужить его и накормить холодными объедками, оставленными «европейцами». Разумеется, почтенный сеньор Вильена — ярый приверженец сиесты, он не может без нее, как некоторые не могут без кокаина, поскольку для него послеобеденный сон — еще одно утверждение испанского духа, своего рода акт патриотизма, словно, принимая горизонтальное положение, он салютует полосатому красно-желтому флагу. Начав работать в ВСА, он первое время пытался спать в комнате отдыха, столь предусмотрительно устроенной для нас начальством. Однако разделять досуг с тремя английскими секретаршами, одной француженкой и одной креолкой — особенно с креолкой, поскольку женщины этой расы всегда возбуждали его сверх меры, — непросто для такого ревностного католика, каковым является сеньор Вильена. Как он сам однажды признался мне, подобное соседство вызывает у него эротические сны, а этого никак нельзя допустить. От сомнительного отдыха пришлось отказаться по двум причинам: во-первых, однажды во второй половине дня он таинственно исчез как раз тогда, когда за чем-то срочным понадобился начальству, так что шеф даже звонил к нему домой, чтобы узнать, не был ли бедняга сражен каким-нибудь неожиданным недугом, заставившим его покинуть рабочее место без предупреждения. Слава богу, что сеньора Вильена, превосходная супруга, предложила поискать мужа в комнате отдыха — вдруг он еще спит. И действительно, там он и был обнаружен, в полном одиночестве, накрытый клетчатым пледом, а перед глазами его, по всей видимости, как раз проносился хоровод креолок. Во-вторых, женевский духовник сеньора Вильены, разумеется испанец, посоветовал ему избегать подобных соблазнов и спать в собственном кабинете. Но это, к сожалению, тоже оказалось невозможным. Ведь известно, что есть множество способов отдыхать после обеда. Одним достаточно прикорнуть в автобусе или немного поклевать носом в кресле. Другим же особам, радикально настроенным и относящимся к сиесте со всей серьезностью, необходимо проводить ее как положено, то есть в кровати. Сеньор Вильена относится как раз к этим последним. Опробовав все кресла в приемных, а также в различных укромных уголках учреждения, где мы частенько находили его в самых неожиданных позах, унижающих достоинство образцового служащего, сеньор Вильена добился того, что сам шеф предложил ему уезжать спать домой — воспользовавшись собственным «мерседесом», — но зато уходить со службы на сорок пять минут или на час позже остальных.

Думаю, привычка отдыхать после обеда присуща исключительно женатым мужчинам, во-первых, потому, что сам таковым являюсь и обожаю сиесту, а во-вторых, потому, что мои дети, как бы мало ни спали ночью — готовились к экзаменам, либо летели из Женевы в Барселону, — ни за что не ложатся днем, а если ложатся, то потом встают разбитыми и в дурном настроении. И, наконец, в-третьих, помню, в детстве мама, глядя на мою бледную физиономию и круги под глазами — сейчас это даже трудно себе представить, — предложила мне ненадолго укладываться в постель после обеда. Это настоящая пытка, к счастью, продлилась она недолго, поскольку мама сжалилась надо мной. Простыни жгли, подушка казалась жестче камня, я слышал за закрытой дверью голоса и смех братьев, а потому каждые пять минут вскакивал, выбегал из комнаты и спрашивал, не пора ли вставать.

Так и вижу заднюю террасу, где мы часто собирались летом всей семьей в далекие времена моего детства. По прочно укоренившейся традиции эта терраса считалась самым прохладным местом в доме. Даже в очень жаркие летние дни солнце не могло пробиться сквозь заросли плюща и винограда, зато на террасу долетал свежий, бодрящий ветерок с моря. Сюда вела голубая дверь, прямо из столовой. На выщербленном кафельном полу стояла жардиньерка в белую и синюю полоску со множеством цветов в горшочках, за чистку которых я получал от мамы деньги на леденцы. Но самое главное, там был навес, широкий навес, увитый плющом, едва пропускавший солнечные лучи. Плющ цвел все лето на радость пчелам. На задней террасе стояли две скамеечки ручной работы, и лесенка оттуда вела в виноградную беседку. Стену украшала мозаика, изображавшая святого Георгия, и в полдень стоило только сделать шаг из спасительной тени навеса, как лицо обжигал раскаленный ветер полей, где дрожит на солнце горячий воздух, размывая очертания предметов. И тогда, обернувшись назад, в сумрак террасы, ты словно видел старинную гравюру: плетеные стулья, стоящие полукругом, — в них сидели старшие: мама с картонной коробкой для шитья на коленях, девочки с вышиванием или книгой в руках и отец, удобно устроившийся в своем кресле. Он без пиджака, на белой рубашке темнеют полосы подтяжек, ноги в тапочках покоятся на скамеечке, которую мы обычно берем с собой, идя к мессе. Все только что отобедали, и мы, младшие дети, играем в салки, пускаем самолетики, прыгаем на одной ножке, кричим и ссоримся, если Микел жульничает, и наконец мама делает нам замечание, потому что папа начал дремать… Вскоре он поднимается и уходит наверх, в кабинет, поспать часок-другой…