Арнольд Веймер - Мечты и свершения

С большевиками, продолжал Мартин, спорят социалисты-революционеры, или, как их называют, эсеры. Они за то, чтобы землю отняли у помещиков и разделили поровну между трудящимися, мызными рабочими и безземельными. Он, Мартин, тоже за это. Но большевики считают, что уравнительное распределение земли все равно не спасет бедняков от нищеты и разорения. Они объясняют это тем, что для обработки земли нужны силы, нужны лошади, орудия и все прочее, а у мызных рабочих ничего этого нет, как же они станут работать? Дело кончится тем, что мызный рабочий некоторое время промается, а потом бросит свою усадьбу и снова пойдет в батраки к тому же самому помещику или кулаку. Спасение бедняка, утверждают большевики, в крупном хозяйстве, где можно лучше использовать машины, и труд будет более производительным, а продукция дешевле. Мартин считал, что в этом большевики не правы.

Объяснения студента показались нам, мальчикам, мудреными, и мы сначала никак не могли их понять. Только потом сама жизнь помогла нам разобраться что к чему. В Петрограде прогнали царя, в Таллине отстранили присланного им губернатора, в Соо и в других местах особых перемен что-то не заметно. Надо сказать, что уже давно я ходил за ответами на трудные вопросы к мызному кузнецу. Несмотря на разницу лет, мы были даже приятелями. Кузнецу нравился мой интерес ко всему, что делалось в мире, и он, как умел, старался растолковать неясные для меня вопросы.

По словам кузнеца, революция не свалилась с неба, пришла не сама собой. Ее долго подготавливали рабочие, руководимые большевиками, их вождем Лениным. Царь всегда был на стороне баронов — помещиков и фабрикантов. И войну царь затеял в их интересах, чтобы они могли еще больше наживаться. А воевать он послал простой народ. Тех же, кто протестовал против войны, посадил в тюрьму или отправил к черту на кулички, в Сибирь. Я передал кузнецу рассуждения Мартина о том, что, мол, у рабочих свои интересы, а у крестьян свои, что большевики не заботятся о крестьянстве, им вообще нет дела до тружеников деревни. Кузнец сначала рассмеялся, а потом стал серьезно объяснять:

— Это чепуха, он, видать, сам эсер. Возьмем, к примеру, нашу мызу. Земля и все другое принадлежат здесь помещику. Если мы теперь мызную землю поделим между работниками, как это эсеры предлагают, что же получится? Что станет делать, скажем, Пулловер, у которого девять детей, мал мала меньше, и только две руки? Ведь денег, чтобы купить лощадь, у него нет, а мызных лошадей, если их тоже раздать, на всех не хватит. К тому же орудия пароконные, рассчитанные на крупные хозяйства. Стало быть, надо дать каждому работнику по две лошади, где же их столько набрать?! Вот почему мы против раздела имения, мы боимся, что останемся без хлеба и без работы. Нет, надо сделать так, как предлагают большевики: мызную землю у помещика отобрать и владеть ею сообща, и урожай будет общий… А это ты хорошо сделал, что пришел ко мне побеседовать. Ты и впредь приходи.

Я долго размышлял над словами кузнеца. Значит, он не согласен со взглядами Мартина Леймана, считает его рассуждения рассчитанными на то, чтобы дурачить народ. А ведь мне казалось, что Мартин все рассудил справедливо. И хотя кузнец не сказал этого прямо, от меня не укрылось то, что он хоть и одобряет революцию, доволен, что царя свергли, но считает дело далеко не оконченным, что главное еще впереди: ведь жизнь бедного люда какой была, такой и осталась.

Правда, были перемены и у нас. Теперь свободнее можно собираться открыто, говорить о своих нуждах. В городе уже созданы профсоюзы — большие объединения рабочих, во главе их стоят большевики, профсоюзы не дают спуску заводчикам и фабрикантам, проводят забастовки. Так что борьба продолжается, и теперь у нее новые цели. Он, сказал о себе кузнец, не совсем в курсе происходящего, но все-таки получает газеты и брошюры, и до него доходят мысли Ленина, великого вождя большевиков. Революция не остановится на полдороге, придет очередь заводчиков и фабрикантов, а заодно и помещиков, революция расправится и с ними, лишит их власти и всех богатств, в России будет новое государство, править которым станут рабочие и крестьяне, они построят новое общество. «Кто не работает, тот не ест» — такой будет тогда главный закон.

Все это звучало для меня не совсем ясно, я не в состоянии был наполнить эти большие и важные понятия наглядным, конкретным содержанием. Однако в мое сознание вошло что-то совершенно новое, и это новое заставляло с напряженным вниманием следить за событиями. А они менялись с невероятной быстротой.

Ближе к лету я все чаще слышал разговоры солдат о недовольстве войной. Они говорили, что война им надоела, грозились сами покончить с ней. Наконец в наших местах появились отступающие части. Они двигались с обозом. Солдаты говорили, что отведут домой и обозных лошадей, чтоб было на чем пахать землю, ведь в деревнях лошадей, наверное, не осталось. Одна рота остановилась в имении Соо, заняв все свободные помещения. У отца в передней комнате тоже разместили солдат, спали они вповалку на полу. С народом солдаты ладили хорошо, никаких недоразумений не было.

Слухи, что враг наступает, а русские войска отступают, усилились, вызывая большую тревогу среди населения. Хозяева позажиточнее тревожились меньше, чем рабочие, малоземельные крестьяне или бобыли. Появилась безработица, особенно среди женщин, тех из них, у кого был клочок земли или куча ребятишек, нанимали неохотно, хутора и имения предпочитали одиноких. Это вызывало ропот в народе. А тут еще цены стали расти не по дням, а по часам: получит работник жалованье, не успеет прикинуть, что купить, а вещь уже стоит много дороже.

Хозяин хутора Соо довольно ухмылялся: деньги так и текли к нему. Это был теперь настоящий кулак-кровосос. С работниками он держался высокомернее прежнего и, когда возвращался из города навеселе, орал во всеуслышание:

— Дорогу! Сооский барон едет!

Дома при гостях куражился: густо намазывал хлеб маслом, давал собаке, приговаривая:

— На хуторе Соо даже собака не ест хлеба без масла!

О Кости судачил весь поселок: хозяин Соо — сущий «серый» барон, кулак, людей ни во что не ставит, на всех ему плевать. Он читал только кулацкую газету и на все смотрел ее глазами. Кости и слышать не хотел ни о каких переменах. В своем кругу Кости открыто заявлял: не худо, если бы немцы пришли, уж они навели бы порядок, быстро указали бы бобылям их место. Но на народе он говорить так все же не решался.

Не далеко от яблони падают яблоки. В презрении к простому народу выросли и сыновья Кости. Старший сын — он уже кончал гимназию — начитался книг, восхвалявших превосходство сильной личности над всеми другими, и считал естественным, чтобы люди без достатка и с малым образованием подчинялись богатым и образованным. Эти убеждения в нем все углублялись, он старательно искал в книгах новую опору для своих примитивных взглядов. После Февральской революции среди учащихся были весьма в моде всевозможные кружки, в том числе литературные, художественные, философские, в которых подвизались преимущественно сынки состоятельных родителей. Они собирались и спорили об учении Ницше, о взглядах Штирыера и других подобных им философов. Сын Кости принимал живое участие в этих собраниях.