Виктор Петелин - Жизнь графа Дмитрия Милютина

Перед Дмитрием Милютиным встал вопрос о том, чтобы отозвать войска из Варшавы и смежных с ней городах, и он доложил об этом императору. Но пока решался этот вопрос, граф Берг, узнав об этом, тут же написал Дмитрию Милютину письмо и передал его через Николая Милютина, отправившегося в Петербург. Как был удивлен Дмитрий Милютин, получив такое письмо: год тому назад граф Берг просил оставить войска, ведь польский заговор в Европе еще не искоренен. А как же быть с «честным словом» графа Берга, который просил оставить войска до марта 1864 года?

«Не будьте нетерпеливы», – завершал письмо граф Берг, ведь Польша вступает в свой новый период после подавления восстания, граф напомнил, что в Польше начинается совершенно новое устройство на селе, закрыты многие монастыри, введен новый рекрутский набор, новые налоги… Все это сулит только сложности, новые противоречия и новые осложнения в противодействии поляков.

Дмитрий Милютин из переписки с деловыми людьми знал, что Николай Милютин вызвал всех председательствующих комиссий в Варшаву и дал новые указания по завершению ликвидационных табелей, когда каждая крестьянская семья получала право на землю и угодья, а для этого необходимо было составить список всех усадеб и точное распределение повинностей с усадьбы в пользу государства и в пользу бывшего владельца имения. Это был сложнейший вопрос во время восстановления порядка и законности на территории царства Польского.

Но еще более губительна в царской администрации возникшая идея о примирении с поляками, даже теми, кто с оружием в руках убивал русских солдат и офицеров. Уж не говоря про иностранные газеты, которые были просто переполнены сочувствием к пострадавшим, эта тенденция процветала и в русских газетах и журналах, таких как «Голос», «Петербургские ведомости», особенно «Весть» – «самый ярый орган помещичьей и аристократической партии», по выражению Дмитрия Милютина. «Газета эта приняла под свою защиту не одних русских помещиков, – вспоминал позднее Милютин, – но и польских и немецких. Поэтому она относилась с негодованием и ругательствами ко всем мерам правительственным, клонившимся к поднятию русской народности в Западном крае и к ограничению польского землевладения, и о действиях генерала Муравьева отзывалась с ненавистью.

Эти толки о примирении и сближении с поляками раздавались у нас в то самое время, когда в среде польской эмиграции открыто высказывалась непримиримая вражда к России, когда одна партия прямо провозглашала возобновление мятежа, а другая, в сознании бессилия польской революции, откровенно проповедовала необходимость выжидания более благоприятных обстоятельств; когда, наконец, Ватикан прямо внушал католическому духовенству в Польше не подчиняться светской власти. При таких условиях толковать о примирении, о забвении всего прошлого могли только те, которые с иезуитским коварством рассчитывали снова усыпить бдительность русского правительства, или те, которые простодушно поддавались коварному обольщению.

В спорном вопросе о будущих отношениях России к подвластной ей Польше я стал решительно на сторону тех, которые не доверяли польским медоточивым речам; которые считали смирение поляков одной маской; которые признавали необходимым для предотвращения на будущее время новых смут и новых затей польских раз навсегда отменить все то, что обособляло Польшу, что отделяло ее от остальных областей России. В этом случае, смею думать, я нисколько не противоречил своим общим политическим убеждениям; ибо при всем уважении к каждой национальности я признаю необходимым подчинение интересов национальных высшим требованиям государства – обеспечению его целости и внутреннего спокойствия. Теперь вопрос не в том, хорошо или дурно было в свое время присоединение Польши к России; законно было или преступно раздробление ее; требовалось ли это для блага и спокойствия соседних государств? Раз значительнейшая часть бывшей Речи Посполитой вошла в состав Российской империи, на тех или других условиях, право государства обеспечить соединение двух национальностей под общей верховной властью. Это не значит, что одна национальность должна быть поглощена другой; было бы противно общечеловеческой справедливости требовать, чтобы побежденный народ отказался от своего языка, так же как от своей веры, от своих привычек и т. д.; но в этом и нет надобности с точки зрения государственной. По моему мнению, пусть поляк говорит в своей семье и со своим земляком по-польски, так же как рижский немец – по-немецки, а рядом с ним эстонец – по-эстонски; пусть каждый из них любит свою национальную литературу, свои национальные песни и т. д.; но когда дело идет об управлении, о суде, о государственных учреждениях – тут уже не должно быть место национальности; тут необходимо возможно большее единство и слияние между частями одного государства. Вот в каком смысле я со своей стороны подавал всегда свой голос во всех советах и действовал во всех случаях, когда дело шло о тенденциях областного сепаратизма, касалось ли оно Польши, Прибалтийского или Западного края».

«Русский инвалид» и «Московские ведомости» действовали заодно, никакого примирения не допускали с польскими революционерами, только полное уничтожение банд, суд над пленниками и высылка их в дальние края России. Александр Васильевич Головнин, министр народного просвещения и сторонник великого князя Константина Николаевича, выступал за примирение с Польшей, выступал как главный цензор против яростных статей «Московских Ведомостей», которым приходилось выплачивать денежные штрафы и другие преследования со стороны цензоров, подчинявшихся Министерству народного просвещения. И дружеские отношения с Головниным временно прекратились.

А.В. Никитенко в своем «Дневнике» (т. 2) тоже пишет о том же Головнине и высказывает к нему свое отношение по целому ряду тогдашних позиций:

«Я отдал Тютчеву брошюру, в которой Головнин опубликовал, какие его представления и проекты не утверждены государем или советом Государственным. (В примечаниях здесь говорится: «Брошюра Головнина – одна из многочисленных «записок», составлявшихся по его указаниям и имевших целью подчеркнуть его труды о благе государственном. По воспоминаниям осведомленного современника, «проекты самые разнообразные сменялись в его голове, как в калейдоскопе, с изумительною быстротой» ( Феоктистов Е.М. Воспоминания. Л., 1929 С. 130). Что за гнусность этот Головнин! Это род доноса обществу на того и другого. Тютчев пришел в изумление и негодование. Нельзя ли донести это до сведения государя? Тютчев взялся показать брошюру князю Горчакову. Не сделает ли он этого?