Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

Коровин внимательно слушал Теляковского и все время кивал в знак согласия головой.

– Верно, верно, Владимир Аркадьевич, а главное в том, что правительство наконец-то одумалось и пытается власть употребить. Отныне нельзя безнаказанно устраивать забастовки на железной дороге, на почте и телеграфе, это подрывает экономическую жизнь страны, разоряет сельское хозяйство, промышленность и торговлю. И вы обратили, господа, внимание на малюсенький фактик: фабрично-рабочее население не играет активную роль в социал-демократическом движении, оно вовлекается, и часто насильственным образом, в этот маломощный поток. Это движение все более обозначается как политическое, а не экономическое, а потому промышленники не могут с ним бороться. Как администрация фабрики или завода может с этим явлением бороться, если на завод или фабрику врывается посторонняя толпа возбужденных агитаторами рабочих и насильственно приостанавливает работу, созывает на митинг, и таким же образом вовлекают нормальных рабочих в число манифестантов.

– Вот говорят, что надо ввести военное положение, и ты, Костя, с этим вроде бы согласен. Но ведь это повлечет за собой еще большее озлобление населения. Неужели правительство этого не понимает?

– Но, Федор Иванович, социал-демократы действуют с позиции силы, что, естественно, заставляет насилию противопоставить насилие, то есть военные меры должны применяться со всей строгостью при защите как личности, так и имущества граждан. Вы ж сами видите, что происходит! Останавливают действия водопровода, бойни, канализации, освещения, почту, телеграф, железные дороги, а следствием этих безответственных действий наступает полная анархия. Так что необходимо оградить мирное население от этих беспокойных элементов, силою вынуждающих к участию в забастовках. Хватит заигрывать с ними, этими крайними в своих действиях членами нашего общества! Вы же знаете, что социал-демократы тайно привозят в Россию оружие, готовят взрывчатые вещества и бомбы, готовят людей к вооруженному восстанию, брожение началось и в армии, и на флоте, даже в Кронштадте завелись эти безответственные элементы, пытавшиеся заразить своими идеями защитников крепости.

Теляковский вынул часы и еще раз посмотрел время: до приема у князя оставалось совсем немного. Шаляпин и Коровин догадались, что пора им уходить.

– Федор Иванович! Я расскажу вам потом о здешней реакции на ваше выступление в Большом театре; сейчас не до этого было, у нас был интереснейший обмен мнениями о современном положении в России, это так редко бывает у нас, все время у нас занимает театр, спектакли, что нормально и естественно. Но вот придется мне объясняться по этому поводу, а у меня нет вашей официальной записки, напишите мне слова «Дубинушки», которую вы исполняли в тот вечер.

– Хорошо, Владимир Аркадьевич, я завтра к вам зайду и принесу. Я остановлюсь в номерах Мухина, на всякий случай, если я понадоблюсь раньше.

– Да зачем? У Константина Алексеевича наверху большая квартира.

– Отлично, – согласился Шаляпин.

«Я ждал Шаляпина до вечера, – вспоминал Коровин, – но он как ушел с утра, так и не возвращался.

Когда стемнело, я ушел работать в мастерскую и вернулся к себе поздно ночью. В моей комнате на постели сладко спал Шаляпин. Я лег в соседней комнате. Утром Шаляпин продолжал спать.

Я ушел и вернулся в четыре часа дня – Шаляпин все спал. Спал до вечера.

Вечером мы пошли к Лейнеру.

– Знаешь ли, – рассказывал Шаляпин, – куда ни попадешь – просто разливанное море. Пьют. Встретил, помнишь, того ювелира – уйти нельзя, не пускает; все объяснял, как он после скандала в клинике лежал. Я ведь руку ему вывихнул. Оказался хороший парень: «Нет, уж теперь я тебя не отпущу, убийцу моего». Напились».

Только 4 декабря Шаляпин отправил письмо Теляковскому со словами «Дубинушки». Собирался и 2-го, и 3 декабря, но «был очень занят репетициями». Из приведенных только что воспоминаний Коровина ясно, что Федор Иванович, скрывшись из Москвы, отдыхал в Петербурге от постоянной слежки как левых, так и правых. В эти дни навестил Глазунова, который был занят подготовкой к концерту с участием и Шаляпина. С большим трудом Глазунову и Шаляпину удалось уговорить Теляковского разрешить Шаляпину участвовать в концерте. Теляковский разрешил, но просил не афишировать. Так что только из все того же письма от 4 декабря можно узнать: «Сегодня пою концерт» да из «Воспоминаний» Б.В. Ястребцова о Римском-Корсакове: «Вечером 4 декабря был в зале Тенишевского училища на благотворительном концерте… Весь сбор с этого музыкального вечера должен был поступить в пользу семейств нуждающихся рабочих… По окончании концерта молодежь запела свою знаменитую рабочую марсельезу «Вставай, подымайся, рабочий народ», а также «Варшавянку».

В эти дни Шаляпин виделся с Римским-Корсаковым и Глазуновым, устроителями концерта. Говорили о положении в Петербургской консерватории, о согласии Василия Ильича Сафонова быть директором Петербургской и Московской консерваторий, но эта мысль объединить две столичные консерватории не понравилась наверху, и Сафонов отказался от Петербургской консерватории, так что место директора вакантно. Глазунов пожаловался, что все лето тяжко болел, то одна, то другая болячка цеплялась к несчастному маэстро, настолько замучили, что пристрастился к спиртному. И раньше, конечно, бывало, но тут просто напивался, чтобы получить нечто вроде забвения.

– И знаешь, Федор, прослышал об этом Римский-Корсаков, он недалеко жил от меня, занудил своими наставлениями: губите свой бесценный талант, ну и прочее, сам знаешь, что может написать такой суховатый и сдержанный в своих страстях человек. Переписывались все лето, как ни тяжело мне было, сначала инфлуэнца, перешедшая в ревматизм, а потом ужаснейшая боль в ухе, все лето был прикованным к одному месту, сам знаешь, как это неприятно, только и было одно удовольствие – много читал, прочел книгу Мережковского о буддизме, не раз заглядывал в Библию, но все это надоедало, и я напивался. Ты поймешь меня, у каждого человека есть своя страсть: у Римского она направлена к благим целям – к труду, он сам говорил мне, что без труда ему не живется; у других страсть выражается в жажде наживы, у третьих, как у тебя, тяга к азартной игре, у меня же – в самозабвении. Николай Андреевич уверял меня, что моя страсть – это блажь. Если б кто знал, как я хочу избавиться от неудобства, вызываемого приступами моей страсти. Я люблю музыку и музыкальные дела, работаю много, но потом что-то находит на меня, что-то подлое проникает в мое существо и заражает, заставляет искать утешение в наркозе. Ты никогда этого не поймешь, как я не пойму твою страсть к азартным играм. Я страшно тягощусь этой пагубной страстью, но ничего не могу поделать с собой. А тут еще дела консерваторские не ладятся, пора начинать занятия, но учащиеся продолжают кичиться своей р-революционностью, опять же директора еще не выбрали.