Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

– Я тоже слышал, поговаривали, что председатель Думы должен был стать председателем Совета министров, Петрункевич – министром внутренних дел, а министром финансов – Герценштейн. А теперь все чаще упоминают Столыпина как душителя свобод, именно он разогнал Думу.

– Никак не определю своего отношения к этому человеку. Вроде бы и жалко его, за ним просто охотятся боевики, пострадали его сын и дочь. По чистой случайности он остался жив, если б не задержался на втором этаже на минутку. И в то же время именно он ввел военно-полевые суды, против которых так все восстают.

– Столыпин заявил, что он должен положить конец насилию, террору, – просто сказал Судьбинин. – В нашем обществе должен царствовать закон, а не сила. Добивайтесь перемен законным путем. Вот избрали Вторую Думу…

– Эта Вторая Дума тоже будет недолговечна. Как ни старались царские чиновники запутать и запугать избирателей, все равно ее состав настроен оппозиционно. Вряд ли Столыпин сумеет договориться с этой Думой, вы почитайте его последнюю речь, он вносит много интересных законопроектов, но его речь заканчивается обещанием хранить исторические заветы России, что он восстановит в стране порядок и спокойствие, что правительство будет стойкое и чисто русское, каким и должно быть правительство его величества.

Шаляпин не успел еще прочитать последние известия из России, ничего не слышал о речи Столыпина, но если он так заявил, то ничего в этом заявлении нет крамольного. Каким же правительство должно быть в России? Должно быть стойким, должно быть русским, должно охранять наши исторические традиции и корни.

– Леонид Витальевич! – торжественно обратился Шаляпин, желая покончить надоедавший ему разговор. – Согласен с тобой, что военно-полевые суды в России – это позор для нее. И говорят, что эти суды уже отменены или скоро будут отменены. Но что же правительство могло сделать в то время? Государство было в опасности, и нужно было принимать самые строгие и самые исключительные меры, чтобы сберечь себя от распада, чтобы граждане могли спокойно ходить по улицам, работать, гулять с детьми, а то было время, идешь и оглядываешься, стукнут тебя или мимо пройдет какой-нибудь типчик.

– У правительства руки в крови, стыд и позор, Федор Иванович, что в нашем государстве успешно действуют военно-полевые суды. Это подрывает основы нашего государства, это позор, преступление… А подавление восстания в декабре 1905 года? Две тысячи гвардейцев под командованием кровавого полковника Мина арестованных не брали и действовали беспощадно. Это ж наш позор! Благородный Семеновский полк – офицеры из лучших фамилий, родственники благородных декабристов, и среди них Риманы, Мины. Все эти звери в красивой форме, метящие в придворные чины и на крупные оклады…

– Но генерала Мина убили террористы. Это хорошо? – спросил Судьбинин.

– Я не закрываю глаз перед ошибками крайних партий. Они их наделали до нелепости много. Вряд ли скоро придет настоящая весна свободы, которой мы так ждали и которая так и не пришла. Вот что жалко-то, гроза прошла, а воздуха, к несчастью, не очистила, а ради этого жертвовали собой чистые, благородные люди, а правительство за свою победу будет держать ответ перед народной совестью. Я согласен, революционеры совершали жестокости, можно даже считать самоуправством суд над такими, как Мин и другие чересчур усердные слуги порядка, но посчитайте все то море жестокого, бесчеловечного беззакония, которое совершено правительством за последние годы, за последние месяцы и за последние дни. Правительство одержало победу, это правда, но победу постыдную, которая все равно не спасет от кризиса, а в конечном счете от краха. И это будет великий день отмщения. Я хотел бы его увидеть, хотел бы дожить до этого дня.

– Никто и не собирается с тобой спорить, Леня, дорогой ты мой человек. Лучше скажи мне, как тебе понравился Рауль Гинсбург, ведь теперь он нами управлять будет. Смешной человек, но я его очень полюбил, каждый год к нему в это время готов ездить, особенно с тобой…

– Ты не поверишь, как только столкнулся в первый же день с этим театром, почувствовал разочарование. Едва добрался куда нужно. Театр маленький, какие-то лабиринты, толчется масса народа, которые вроде и служат в театре, но делают вид, что им ничего здесь не нужно, полнейшее равнодушие всяк и каждого. По-французски расспрашивал, где хоть какое-нибудь начальство. Никто не знает. А где репетиционный зал? Никто ничего не мог сказать мне. Махнут куда-то в сторону и уходят. Наконец какая-то добрая душа провела меня в зал для репетиций, где я с радостью увидел Титта Руффо, который тут же меня успокоил, рассказав, что этот театр исключительный по исключительно равнодушному отношению к артистам.

Шаляпин широко улыбался, слушая разгорячившегося при воспоминаниях о первом посещении театра «Казино» Собинова. Он-то уже привык к здешнему климату, хорошо знал эти порядки.

– Ты, Леня, слишком молод, чтоб тебя принимали за знаменитого артиста, которого они ждали. Потому-то и не обратили на тебя должного внимания, – добродушно сказал Шаляпин.

– Пожалуй, ты прав, как только узнали, что сей младой муж и есть Собинов, сразу все изменилось. И помощник дирижера сразу объявился, и сам дирижер, милый маленький старичок, и главная моя партнерша Сторкио, и сразу собрался хор и началась репетиция. Все-таки удивительный народ… Никогда в жизни, даже в Большом театре, не видел столько начальства на репетиции, а перед репетицией была поименная перекличка, как в полку. А вечером пришел проведать меня Гинсбург, сказал, что дирижер очень доволен репетицией, похвалил наш дуэт, сказал, что даже не мог предположить, что в наше время можно так петь. И говорил твой Гинсбург без умолку, рассмешил меня тем, что хотел показать себя знатоком всех профессий на свете.

– Это хорошо, что ты понравился ему. Это такой пройдоха. Если он возьмется за тебя, он сделает тебе такую рекламу… Он и мне дал такую колоссальную рекламу, что я уже заключил контракты с Северной Америкой, Лондоном, Аргентиной, Бразилией. Это удивительный аферист, так что я могу и без императорского театра прожить. А тут еще Дягилев пристает со своими колоссальными проектами покорения Европы русским искусством.

– И кажется, Федор Иванович, – заговорил до сих пор молчавший Судьбинин, – это ему удается. Во всяком случае, выставка русских художников в Осеннем салоне в Париже в прошлом году поразила не только французские художественные круги. Дягилев сумел развернуть перед французами весь блеск и всю широкую палитру русского искусства, начиная с царских портретов допетровской Руси и кончая Репиным и нашими днями. Французы видели лишь крохотную выставку из пятидесяти картин в помещении русского клуба несколько лет тому назад, а тут семьсот пятьдесят картин… По той давней выставке французы и судили о нашем искусстве, а если русские художники выставлялись в салонах, на Всемирных выставках, то это были единичные случаи, да и картины их висели впотьмах, мало кем замечались. А тут Боровиковский, Левицкий, Кипренский…