Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

– А Римлянин согласился приехать? – спросил Шаляпин.

– И о переговорах с Николаем Андреевичем тоже целый день можно рассказывать… Сначала он категорически отказался: «В Париж, нет! Я не поеду, чтобы видеть публику, которая не поняла нашего Чайковского». Но и я не допускал себе даже мысли, что наши концерты пройдут без Римского-Корсакова, а посему снова и снова обращался к нему, представляя все выгоды от этой поездки, словом, Федор Иванович, расшивался бисером, подбирал самые почтительные слова в письмах, чтобы уговорить его. Напомнил о бесконечных трудностях, которые представляет это дело, о необходимой поддержке со стороны любимого и дорогого учителя. Напомнил ему, что он своим отказом может опечалить всех участников концертов, нанесет большой вред тому общему делу, которому он выразил сочувствие и поддержку.

– Конечно, он побаивался дальней дороги. Староват становится наш великий маэстро, хвори к тому ж его одолевают, – пытался объяснить Шаляпин упорное сопротивление знаменитого композитора столь великому патриотическому делу.

– Нет, Федор Иванович, вы ведь тоже знаете, что в прошлом году Николай Андреевич вместе с семьей больше двух месяцев путешествовал по Европе, не побоялся дальней дороги, как вы говорите. Тут другое… Я ж ему пообещал, что путешествие его не будет утомительным, мы окружим его всеми возможными заботами и будем к его полнейшим услугам, лишь сделайте нам величайшее одолжение и помогите нам, как никто другой помочь не может. Наконец сломил его сопротивление, и он с досадой произнес: «Ехать так ехать, – сказал попугай, когда кошка тащила его из клетки». А главная причина его упорства в том, что я, уж признаюсь вам в своей глупости, в дни учебы занимался теорией музыки и композицией у профессора Петербургской консерватории Соколова Николая Александровича, но его похвал и признания мне показалось маловато, и я отправился к Римскому-

Корсакову, узнать его мнение о моих опытах. Сами понимаете, что я жаждал услышать только похвалы в свой адрес, а он не совсем лестно отозвался о моей музыке, посоветовал поучиться. Вроде бы все правильно, что ж мог он еще тогда мне сказать… А я хлопнул дверью, обиженный и раздраженный, а перед этим сказал: «Вы еще услышите обо мне, когда я буду знаменит. И будущее покажет, кого из нас двух история будет считать более великим». Ох, какую глупость сморозил, тут же, конечно, пожалел, но, как говорится, слово не воробей… Пришлось вот замаливать свой грех молодости сейчас, но, слава Богу, приедет, будет дирижировать, вы, Федор Иванович, будете петь арию Варяжского гостя, в концертах будут участвовать Фелия Литвин, Марианна Черкасская, Збруева…

Шаляпин с нескрываемым восторгом смотрел на Сергея Павловича, которого столько раз бранил Владимир Васильевич Стасов как «декадента»; а перед ним стоял превосходно одетый аристократ, с любовью говорящий о русском искусстве, несколько полноватый, но это нисколько не портило его высокой, породистой фигуры. Даже его большая голова с крупным лбом и взбунтовавшейся прядью черных с ранней проседью волос не нарушала благоприятного впечатления. Барственная, несколько надменная осанка Дягилева поначалу насторожила Шаляпина, но не надолго, стоило повнимательнее всмотреться в глаза Дягилева, красивые серые глаза становились то грустными, то веселыми, то ироничными, как сразу угадывалась натура деятельная, энергичная, натура вождя, творца, организатора. Во время разговора Шаляпин обратил внимание на лицо Дягилева, как оно менялось много раз под влиянием сказанного, бывало то любезным, то самодовольным, то ироничным, то задумчивым. Такое лицо могло быть только у незаурядного человека, хорошо знающего себе цену и имеющего на это неотъемлемое право по уму своему и делам. От многих Шаляпин слышал о Дягилеве как о «большом очарователе», как о «настоящем шармёре», перед натиском которого почти никому не удавалось устоять; говорили о нем, что он обладает изумительной интуицией, чудесным даром угадывать людей, умением подобрать к каждому интересующему его человеку свой ключик, найти сокровенные секреты и с самым беспечным видом использовать их для достижения своих целей. И в своей деятельности стремится познать не столько роман, сколько автора романа, не столько оперу, сколько характер написавшего ее, не столько балет, сколько поставившего его. Ну что ж… Каждому свое… Да, во всей фигуре Дягилева можно было угадать человека с характером решительным, напористым, не боящимся сказать «да будет так», не боящимся всяческих хлопот и неприятностей, неизбежных в большом предприятии. Говорят, что Дягилев и нашел себя, свое призвание именно в преодолении разных препятствий материального и общественного характера. А говорили, что он «скандалист и озорник», думал Шаляпин, не отрывая глаз от пухлого лица и шевелящихся мягких губ. Нет в Дягилеве никакой барской лени, во всех его повадках – фантастическая энергия человека, любящего распоряжаться, командовать. Он как полководец на поле сражения, но, в отличие от полководца, он видит даже мелочи, подробности, детали, ускользающие от фельдмаршалов и генералиссимусов, как назвал его Александр Бенуа. Нет, пожалуй, Шаляпин не ошибся, что согласился поработать с Дягилевым.

– Э-э, Федор Иванович, да вы, кажется, от меня далеко и не слушаете меня. Так я заканчиваю, уж потерпите капельку… Римский-Корсаков заволновался и спрашивает меня: почему я интересуюсь подлинным текстом оперы Мусоргского, а не отредактированным. А я ему и отвечаю, старая партитура Мусоргского у меня оттого, что всякий вопрос, которым я занят, я изучаю до конца. Всякую чашу, так сказать, пью до дна. В частности, меня заинтересовали колокола и куранты, которые не вставил Николай Андреевич в свою новую обработку оперы, вышедшую совсем недавно. А почему? Если мы на будущий год будем ставить «Бориса Годунова» в Париже, то непременно эта сцена будет с колоколами и курантами. Жду от вас, Федор Иванович, помощи, ибо считаю наше дело общим. При этом великого князя Владимира, а через него и государя императора, я должен убедить, что наше предприятие полезно с национальной точки зрения, может способствовать тому, что Россия получит от Франции и других европейских стран столь необходимые займы, министра финансов в том, что оно выгодно с экономической стороны, а директора императорских театров, что оно принесет пользу для императорской сцены… И скольких еще я должен убеждать… Даже мои старые друзья, в которых я был совершенно уверен, и то на первых порах брюзжали и ворчали, даже самый проницательный Саша Бенуа и то сомневался. «Неужели нельзя будет предпринять в Петербурге что-либо свое, отдельное и грандиозное? Неужели Сережа устроит концерты в Париже, для чужих, а надо бы что-ли-бо наше для своих», – писал он нашему общему другу. И вот не понимают, что я демонстрацией великих достижений русской музыки здесь, в Париже, принесу своему отечеству больше пользы, чем устройством очередных концертов в России. Но я их убедил…