Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

Это явление становилось злобой дня, и Леонид Андреев, внимательно откликавшийся на веления времени, не мог обойти молчанием эти житейские вопросы.

«Дни нашей жизни, или «Любовь студента» – отклик на вопросы, которые стояли в обществе, которые волновали писателей, философов, религиозных деятелей, педагогов… Почему стало возможным такое явление, о котором вспоминают Блок, Белый и многие другие?

Подспудные темные силы расшатывали и моральные устои России. Во всяком случае, так думали многие из тех, кто окружал Шаляпина.

Внизу, на сцене Мариинского театра, смолкли последние звуки оперы Серова «Юдифь». «Ты, Боже, внял моленьям народа моего…» – последние слова торжествующей Юдифи, исполнившей подвиг во имя спасения своего народа от ассирийских поработителей… Минут десять – пятнадцать будут вызывать исполнителей, несколько минут одного Шаляпина, и уж только после этого ставшего привычным ритуалом обычая, после этих бесконечных выходов на сцену, он поднимется сюда, под крышу театра, где уже все готово, чтобы достойно принять его. Хозяйствует под крышей театра знаменитый театральный художник и портретист – Александр Яковлевич Головин, создавший уже несколько портретов Шаляпина в ролях Мефистофеля, Демона, Фарлафа. Настал черед запечатлеть Шаляпина и в роли Олоферна, а то ведь редко стал бывать на сцене Мариинского, все больше в разъездах по миру, нужно пользоваться этой минутой… Напрасно будут ждать выхода любимца у подъезда театра: договорились, что всю ночь он будет позировать Головину… Эти страстные поклонники шаляпинского таланта не жалеют своих юных сил, чтобы достать билетик, собираются группами, занимают очередь, устраивают переклички, греются у ночных костров, но не покидают очереди. И в эту ночь наверняка стоят у театральных касс курсистки, студенты, мелкие служащие, те, кто обычно заполняет галерку и своими бурными аплодисментами предопределяет успех спектаклям. А если уж начнут «шикать», то с уверенностью можно сказать, что спектакль будет сорван, провалится.

Всю ночь Головин будет работать над портретом, а Шаляпин позировать в костюме Олоферна, в гриме, в неподвижной позе, застыв, словно скульптура, но другого времени у него нет и не будет – все расписано по дням и по минутам, к тому же и переодеваться не нужно. Да и в образе Олоферна ему легче остаться, чем заново вживаться в образ свирепого полководца в другое время.

Внизу, на сцене и в зале, уж погасли огни. Лишь под самой крышей, в громадной полукруглой комнате, почти в точности повторяющей размеры зрительного зала, расположенного под ней, в белом халате, накинутом на изящный черный костюм, в бабочке, с лихо закрученными усами на круглом довольном лице, опираясь на стул, ожидающе смотрел на дверь Головин, нетерпеливо поглядывали на дверь и его помощники – молодые художники Борис Альмединген и Михаил Зандин…

Все готово для работы над портретом Шаляпина в образе Олоферна. Давно уже договорились о позе и о моменте, в каком он должен «застыть», – в левой руке чаша, а правая четко должна показывать «профильность» как стиль исполнения и создания образа полководца. И он предстает в этот момент жестким, волевым, бесстрашным и беспощадным, лукавым и нетерпеливым… «Пой, Вагоа, ты много песен знаешь…»

Только что закончили работу плотники, бутафоры, осветители, устроив ложе Олоферна и осветив его так, как и на сцене.

Головин еще раз осмотрел свои принадлежности: большой подрамник с натянутым холстом, пастель, кисти, горшки с клеевой краской… На месте оказались и белые тарелки, которыми он привык пользоваться вместо палитры, ведро с водой, чтобы быстрее смыть ненужную краску: белый холст около двух с половиной метров в длину и метр с тремя четвертями в высоту. Огромная фигура Шаляпина должна быть изображена в натуральный рост…

Спустя много лет Борис Альмединген вспоминал: «В сосредоточенную тишину мастерской проникает отдаленный говор и смех – это поднимается по лестнице сам «Олоферн» со «свитой». Открывается маленькая дверь, в нее протискивается огромная фигура, подымается на три ступеньки, выпрямляется, и вот Шаляпин в мастерской. Раздается его могучий призыв – Александр Яковлевич идет навстречу. В мастерскую по очереди входят гости. Их сегодня много, человек двадцать… Замыкает шествие загадочная фигура в берете, черной австрийской куртке и широчайших панталонах. Все художники Петербурга знают этого замкнутого, сосредоточенного человека с пронизывающим, острым взглядом наблюдателя. Большие опущенные вниз усы, длинная курчавая с проседью борода, в зубах огромная изогнутая трубка – все эти особенности делают его лицо запоминающимся надолго даже после первой мимолетной встречи. Это – Павел Егорович Щербов, художник-карикатурист, друг Шаляпина, мишень для бесконечных дружеских шуток Федора Ивановича, человек со своеобразным характером… Гости идут гуськом между холстами по огромной мастерской, путь большой: 20–25 метров до стола, на котором уже стоят соблазнительные блюда. Федор Иванович с гостями садится за стол, хозяин уже занят своими красками и не обращает ни на кого внимания. Все понимают его состояние, гости видят, что они предоставлены сами себе, возникает непринужденность, начинаются веселые разговоры…»

В разговоре принимали участие: Мария Валентиновна, врач-ларинголог, без которого Федор Иванович уже не мог обходиться, Исай Дворищин, Исайка, выполнявший разнообразные поручения, молодой дирижер Похитонов, дублер Направника, певцы, драматические артисты, оказавшиеся в театре в этот счастливый миг и приглашенные разделить эти трудные часы, чтобы не скучно было…

– Ты был, Феденька, просто бесподобен, – восхищенно произнес Исайка Дворищин. – Никогда не видел тебя в таком ударе…

– Ну что ты, Исайка, вечно ты мне кадишь безмерно, не преувеличивай. У меня здесь маленькая роль, в двух актах из пяти. Да и однообразна эта роль по одномерности своей. – Шаляпин говорил лениво, все еще чувствуя громадную усталость после сыгранной роли, маленьких ролей для него не существовало. – Ну что тут сложного, только деспотическая суровость. Все в страхе перед Олоферном, все в напряженном ожидании очередной вспышки гнева, доходящей до необузданности в проявлении ярости, вплоть до убийства Асфанеза. И на пиру, в конце четвертого акта, тоже однообразие – в состоянии сильного опьянения он особенно страшен в своей несдержанности: «Рабы, собаки, черви, да я их в миг единый сокрушу». Ну что тут играть? С криком набрасываешься на военачальников, летят разбитые чашки, хор прячется под столы… И все?! Какая уж тут игра…

Все видели, что Шаляпин говорил искренне, ничуть не умаляя своих заслуг, но вместе с тем слышалось в его голосе и что-то снисходительное к только что сыгранному спектаклю, вроде бы и не скрывал, что «Юдифь» как опера не совсем нравилась ему, как он ни противился в свое время оценкам этой оперы со стороны Владимира Стасова, не любившего ее и считавшего ее ниже всех известных русских опер, и с удовольствием играл в ней, искал новые формы в свое время. Нравился ему и успех, который всегда выпадал на его долю…