Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

– Конечно, конечно… Кстати, друзья мои, совсем недалеко места петровские, съездим в Переславль-Залесский, посмотрим ботик Петра, походим по историческим местам. Может, действительно вдохновитесь? – ласково уговаривал Шаляпин.

– Нет, я уже начал картину «Кафе в Ялте», – медленно, словно в нерешительности, ехать или не ехать, сказал Коровин. – Южное солнце, яркие краски, нарядные человеческие фигуры. Люблю писать с натуры, никто мне не мешает в этом случае: ни царь, ни псарь, ни цензура… Художник не должен заниматься политикой, а то все мы скоро станем стоголовым Максимом Горьким или, что еще хуже, многочисленными «подмаксимками».

– И за что ты, Костя, так не любишь Алексу? Что он тебе сделал плохого? Все ведь восхищаются им, читают его книги, дают деньги на революционную пропаганду. А Стасов, только год тому назад узнавший его, просто в восторге от него. Исключительный, говорит, талант и превосходный человек, один из умнейших и глубочайших людей России, один из крупнейших и оригинальнейших наших талантов. Горький, говорит, сродни Байрону и Виктору Гюго, сделан из того же теста и той же опары, гораздо выше Тургенева, выше Достоевского, которого он называет «ретроградом, ханжой, неизлечимым консерватором и ломакой», а выше всего у Горького он ставит «Человека».

– Терпеть не могу его «Человека», – резко прервал Шаляпина Константин Алексеевич. – Претенциозно и натужливо, совершенно согласен с Бурениным, который его отделал в «Новом времени», а твой Стасов ответил ему слабовато, потому что защищать-то нечего. Ты пойми, Федор, что он проповедует… «И только Мысль – подруга Человека, и только с ней всегда он неразлучен, и только пламя Мысли освещает пред ним препятствия его пути, загадки жизни, сумрак тайн природы и темный хаос в сердце у него…» А Любовь он воспринимает как коварные и пошлые уловки грязной чувственности, Надежду – как пугливое бессилие человека… Да что говорить-то о нем, не хочу, а старик Стасов действительно выживает из ума, что поддерживает такую чушь. Извини, Федор, Горький – твой друг, но истина для меня дороже… Так что прими меня таким, каков я есть… Вот вы меня вроде бы уговариваете вторгаться в сиюминутную жизнь, упрекаете за то, что я не подписываю ваши петиции, письма, не выхожу на демонстрации. И я ведь знаю, господа, что искусство опутано плевелами, а критика наша за малым исключением только и занимается колебанием треножника артиста, выражая тем самым страшную психологию унтера Пришибеева. Но почему-то мне кажется, что этот закон несознательной воли, злобы, зависти… И не только у нас, посмотрите во Франции, каким гонениям и насмешкам подвергались Гоген, Писарро, Сезан, вообще импрессионисты… Да, они декоративны: пятно, цвет, концепция разложения – всё, самые цвета и ритм живописи – все декоративно. Эти ковры, эти аккорды цветов и форм в куске холста – это и есть задача декоратора. Красота сочетания красок, их подбор, вкус, ритм – это и привлекает меня в художестве, это и есть радость аккорда, взятого звучно… Художник – тот же композитор, тот же певец, словом, тот же артист. Краски должны быть праздником глаза, как музыка – праздник слуха души. Неожиданностью форм, фонтаном цветов мне хочется волновать глаза людей, давать им радость и интерес. Меня не волнует тема, подробности жизни, социальные конфликты, колдуны на свадьбе, все эти неравные браки и прочий паноптикум натурализма, верней, подделки под правду жизни. Все это вздор дешевого вкуса и следствие полного непонимания искусства. Нельзя искать актера-убийцу, чтобы играть Отелло… Реализм в искусстве имеет нескончаемые глубины, но пусть ваш Горький не думает, что протокол судебного заседания или натужливая выспренность, как в «Человеке», есть художественное произведение…

Столько страстной увлеченности и энергии послышалось в голосе Коровина, что Серов и Шаляпин удивленно переглянулись: откуда что и взялось в этом обычно спокойном и выдержанном человеке, ко многому относившемуся с юмором, добродушием и жизнелюбием.

– Ну что, господа ниспровергатели? А вы надеялись, что я вас поддержу в ваших вздорных попытках ниспровергать самодержавие или в ваших мальчишеских попытках исправить царя и правительство? Это не дело художника, повторяю, нужны картины, которые близки сердцу, на которые отзывается душа… В мастерской или на природе – вот где спасение художника от мира подлости, зла и несправедливости. Художник думает год, а делает красоту в течение дня. Правильно я говорю, Антон? – спросил Коровин.

Серов кивнул:

– С этим я согласен.

26 мая 1905 года Федор Шаляпин сообщает В. Теляковскому: «Сейчас из Ратухина втроем, я, Костя и Серов, едем в Переславль-Залесский – собираемся с Костенькой приехать в первых числах июня к Вам. Живем, слава богам, ничего себе, грустим о событиях – что-то Вы? Как Гурля Логиновна, здорова ли? Ужасно соскучился о всех Вас. Имение наше замечательное – хозяйствую вовсю, крашу крышу, копаю земляные лестницы на сходе к реке и вообще по хозяйству дошел до того, что самолично хочу выводить гусей и кур…»

В историко-художественном музее Переславля-Залесского сохранилась память о посещении Мастерами усадьбы-музея «Ботик» в деревне Веськово: «Вечная память величайшему монарху-работ-нику Петру Первому. Ф. Шаляпин, В. Серов, Конст. Коровин. Май. 28.1905 г.».

8 августа 1905 года в небольшом двухэтажном особняке в 3-м Зачатьевском переулке около Остоженки в зале, где стоял рояль, репетировал Федор Шаляпин, только что вернувшийся из дальних странствий и вновь отправляющийся на гастроли, на этот раз в Петербург. Он ходил по большому залу, вскидывал вверх руки, потом подходил к роялю, трогал клавиши, мурлыкал как бы про себя нужную ему мелодию, довольный звучанием, отходил от рояля. Проснувшись, он почувствовал, что усталость не прошла, по-прежнему давила на него какая-то непонятная сила, словно намереваясь его согнуть, скрутить какими-то неразрывными веревками. А ему так не хотелось быть связанным. Вот и заглянул сюда вроде бы для разминки… Полчаса работы восстановили его силы, вдохнули в него уверенность, и он почувствовал, как бремя, давившее на него, становится все легче и легче.

По широкой лестнице он спустился на первый этаж, вошел в столовую. И тут же, как по команде, появился слуга с подносом, на котором возвышался ворох газет, писем, телеграмм… Лениво перебирая этот ворох, Шаляпин с радостью увидел знакомый почерк на конверте, в нем лежала записка Горького с приглашением приехать в Художественный театр, где он будет читать новую пьесу, написанную в Петропавловской крепости. Всем можно отказать, действительно устал, намотался по Европе, но Алексе никогда, тем более давно не виделись, а он столько пережил за эти месяцы страданий и тревог…