Виктор Петелин - Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.

От всей души хочется пожелать Михаилу Шолохову доброго здоровья и большого творческого долголетия.

Так случилось, что Мария Петровна увидела меня первой – из окна дома. Я стояла у могилы Михаила Александровича. Мария Петровна спросила, кто я…

Я не брала у нее интервью. Почти не задавала «журналистских» вопросов. Мария Петровна рассказывала сама, и каждое ее слово казалось и сейчас кажется мне значительным. Порой она перебивала сама себя:

– Ну, это не для печати. Просто так поговорим.

Времени мне было отпущено всего полчаса – Марии Петровне тяжело было долго говорить. Но вот на часах в кабинете Михаила Александровича коротко отбило половину двенадцатого. Потом – половину первого… Было совестно утомлять ее. Скоро, к 24 мая – к дню рождения Шолохова, – приедет много гостей из Москвы, Ростова, со всего Союза – писатели, журналисты, литературоведы…

От шолоховского дома до редакции газеты «Советский Дон» я летела не разбирая дороги. Спасибо коллегам – заперли в пустом кабинете, дав стопку бумаги. Спешила записать… До сих пор в памяти интонации Марии Петровны, движения рук. Сдержанная в жестах, она иногда как-то особенно смыкала пальцы, выделяя слово. Забыв начисто о типах и прототипах, образах и прообразах, я – в лоб:

– Аксинья – это вы? 2

– Ну, не знаю. Аксиний ведь много, знают их в хуторах. Не я. Но, когда молодая была, колечки волос на шее – помните? Завитки – как у меня.

И улыбается. Удивительно хорошо улыбается, но в этой мягкой, ласковой, округлой улыбке – все те же достоинство и несуетливость, сдержанная, уверенная сила. Не знаю, согласятся ли со мной шолоховеды, но обаяние характера Аксиньи – от Марии Петровны. Я уверена в этом.

Многое из того двухчасового разговора с ней не вошло в публикацию «Литературной России». Многое было слишком, что ли, личным. Но теперь, перечитывая свою запись, я думаю, что если о ней – значит, я о Шолохове…

– Я в молодости спокойная была, тихая да необидчивая. Мы с Мишей характерами сошлись.

А познакомились мы году в двадцать первом или двадцать втором. Миша тогда оканчивал курсы в Ростове, и его к нам, в станицу Букановскую, прислали – налоговым инспектором. Я в то время учительствовала. Окончила семь классов Усть-Медведицкого епархиального училища, и когда впервые школу открыли, то, кроме меня, образованней, как говорится, не нашли. А когда Миша приехал, вызвали меня в сельсовет и мобилизовали в статистики, ему помогать. Перепись делать – такой-то посев, такой-то налог полагается… Так я и работала с ним. Закончил он работу, уехал в Москву, а уж оттуда и пошла переписка. Много писем, и такие хорошие…

Миша веселый был, улыбчивый. Его потому и любили – все у него с шуткой. Но на меня поначалу вроде бы и не смотрел. Даже обидно было… Как-то в компании спросил: «Тебе сколько лет?.. Ну, мы одногодки».

В двадцать четвертом году, 11 января, мы поженились. Уже потом, когда документы нужны были, я узнала, что он с 1905 года. «Что же ты обманул?» – говорю. «Торопился, а то вдруг ты замуж раньше выйдешь».

Родители мои против были. Отец хотел, чтобы я училась дальше. Говорил Мише: «Бросить все, чтоб замуж выйти?!» Я уж и сестру подговорила, самой неудобно начинать. Вот она за столом у самовара и начала: «Отец, а Маруська ведь и вправду за Мишу замуж собирается…» – «Цыц, адвокат нашелся!»

А ведь нравился ему Миша. Когда он в первый раз в станицу приехал, в сельсовете всю ночь с казаками разговоры вел. Отец вернулся домой поздно, да и то из-за матери: «Я потому только и пришел, что знал – ты ругаться будешь. Этот парень (о Мише) – черт побери, что за ум, какая память великолепная, какой язык!» Я потом отцу припоминала его слова, да он свое: «Мальчишка, ни кола ни двора, как жить будете?»

Свататься Миша с отцом и матерью приехал, чин по чину. Мой уже не возражал. Приданого не было – три сестры, кроме меня. Дал куль муки – вот и все приданое. И мы сразу же, в двадцать четвертом году, поехали в Москву. А 24 мая вернулись и стали жить с его родителями в Каргинской.

Легко нам никогда не было. В тридцатые годы что пережила – не рассказать… Чего только не было. Да и раньше неспокойно жили. Банды на Дону долго были. То белые станицу возьмут, то красные отобьют, а потом – снова… Как-то я два дня на чердаке пряталась – зарубили бы. Отец лошадей держал, почту. Пришли банды: «Давай лошадей!» – «Я, – говорит отец, – офицерам не подчиняюсь теперь. Я теперь подчиняюсь Красной Армии». Убить хотели, да бабка ночью вывела за станицу. Так и спасся.

…Возможностей поначалу никаких не было – ни у Миши, ни у меня. В Москву как приехали в первый раз – Миша за любую работу брался: сапожничал, камни клал на улицах. Одежда у нас – никакая, стыдно по улице пройти. Через две недели потащил меня в Большой театр: «Обязательно надо посмотреть». Все красиво, все блестит, люди так хорошо одеты, а мне стыдно. Миша мне говорил: «А что ж ты хочешь. Первое время так и будет».

Если мой отец спрашивал: «Как думаете жить дальше? Миша, что ты думаешь?» – отвечал: «Не бойтесь, я Марусю убедил». А убедил так:

«Подожди, Маруся, не все сразу. Это я сейчас так пишу. Вот напишу большую вещь – будут издавать и у нас, и за границей». Как наперед знал! Это в двадцать четвертом – двадцать пятом-то годах! Я поражалась. Он тогда только задумывал писать, а уже все знал.

Учиться мы хотели оба. Но только заикнулась я поначалу об учебе или о работе какой-нибудь, чтоб полегче немножко было, он прямо и сказал: «Знаешь что, я тебя заранее предупреждаю – работать ты будешь только у меня». Я не поняла: «Что значит – у тебя?» – «А вот тогда и узнаешь». – «Миша, ну как же, ведь ехали учиться?» – «И я не буду, и ты. Когда же я тогда работать буду? Мне же писать времени нет».

Позже он признавался мне: «Если бы только пришлось сейчас писать «Донские рассказы», конечно, я бы их совершенно по-другому написал…» Тогда для нас 5 рублей или 3 рубля – гонорар за рассказ – прибавка. Когда не хватало денег, то действительно по нескольку дней очень туго бывало. Миша получал 70 рублей. Тридцать мы всегда посылали его родителям, на остальные жили. Да еще поначалу комнату снимали у соседей – Миша уходил туда писать. Вот тогда я поняла – что значит «у меня работать будешь». То, что ночью напишет (а утром – на работу), я днем от руки переписываю. В перерыве прибежит посмотреть – готово ли. Нет, так на другой день вбегает и, как правило, на часы смотрит. «Пять минут тебе даю. Если хочешь Москву посмотреть, со мной поехать (надо рассказ в журнал какой-нибудь отвезти) – собирайся». А что мне пять минут, если и вещей-то не было? Кофтенку на себя – и готова. Так и привыкла.