Виктор Петелин - Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

Сообразив, переоделся быстро в гражданское и ну толкаться по базарам, да в оба глядеть, как наш народ при фашистах жить стал. И не понравились ему новые порядки. А тут облавы начались. Ну, сам знаешь, кому охота в комендатуру, а потом в концлагерь попасть, и решил мой казачишка во что бы то ни стало к своим пробиваться. И если придется жизни лишиться, то умирать с одним условием, чтобы только на родной земле. Рассудив таким образом, потопал он потихоньку по направлению к востоку. А как тебе известно, в первые месяцы войны фронт за сутки по 30–40 километров продвигался. А наш казачишка за это же время более пяти-шести километров сделать не мог. А почему? Сам знаешь, идет ведь ночью, а днем отсыпается где-нибудь или во ржи отлеживается, чтобы враг не заметил.

Лежит, значит, он и видит, как с востока на запад наших в плен гонят под конвоем автоматчиков с собаками. Вообще много кое-чего повидал он в это трудное время. И чем больше шел на восток, тем больше в нем уверенность рождалась, что дойдет обязательно и если придется помирать, то только на родной земле.

До такого он состояния дошел, что на зверя стал похож, облик человеческий потерял. Когда невмоготу становилось, подваливался к какой-нибудь нашей молодухе на 2–3 ноченьки. Вот тебе и все бабье счастье, дружок. Одна его за это обстирает, накормит, напоит. Другая и в дорогу даст чего-нибудь. Таким способом шел он, шел и протопал 900 километров, без малого, значит, тысячу верст отмахал.

Труднее всего было через дороги переходить: кругом патрули. Беда, да и только. Уж таких страстей навидался, что и передать невозможно.

Долго ли, коротко шел мой казачишка, но пришло время, добрался он, наконец, до линии фронта. А как подошел к фронтовой полосе, так ты, человек военный, сам знаешь, что это такое. Артиллерию гонят, резервы подтягивают, всякое снаряжение, боеприпасы, продовольствие. Обратно раненые бредут. Движение машин взад-вперед. Словом, верст на пятьдесят вороне пролететь незамеченной невозможно. А ему во что бы то ни стало всю глубину фронта пройти нужно. Не буду тебе долго рассказывать о том, как сложно все это было. Только до того дошло, что, бывало, за сутки не более ста метров проползать удавалось.

Даже такой случай, между прочим, был. На часового наткнулся ночью. Пришлось ликвидировать, чтобы тихо было. И опять ползком все вперед да вперед. Словом, как ни тянулось время, но пришел конец: в одну туманную, дождливую ноченьку оказался наш герой на берегу реки. На той стороне – наши.

Фашисты беглым огнем обстреливают. Дождь вперемешку со снегом идет. Ни зги не видно.

Дождался глубокой ночи, улучил минуту и… бултых в воду. Дурной! Столько пережил. Столько прошел, чего-чего только не насмотрелся, а тут вместо того, чтобы тихонько спуститься, – бултых! Видно, нервы не выдержали. Фрицы ураганный огонь открыли. А вода до того холодная, что аж огнем жжет. Деваться некуда. Плыть надо. По воде лучи прожекторов забегали, того и гляди обнаружат. Прямо беда. Наберет воздуха, нырнет, под водой подержится сколько возможно, опять выскочит из воды, снова вдох и опять под воду.

Уж до того намучился, пока из зоны ружейного огня выплыл, и не рассказать…

В это время рассвет брезжить начал. Ну, думает, отмучился.

Вдруг наши на воде человека обнаружили, огонь, значит, открыли. И впервые наш с тобой казачишка испугался всерьез. В самом деле: ведь свои убьют и спросить не с кого.

Шолохов замолчал и очень долго покачивал головой, издавая какие-то звуки, как будто говорил сам с собой на непонятном мне языке. Я долго сидел как зачарованный, переживая рассказанное и наблюдая за ним. Потом, когда молчание показалось мне уж слишком тягостным, я осторожно спросил его:

– О чем это вы, Михаил Александрович?

– Да как же, – ответил он, – ведь вот какой-нибудь не очень умный писатель насочинял бы, что вот, мол, наши воевать не умеют: по своим бьют. Но ведь ты же понимаешь, Женюша, война идет! Все, что перед тобой движется, – бить надо! На то война.

Шолохов сделал паузу, а я в это время подумал: «Например, Дудинцев…»

– И почувствовал наш казачишка, что толкнуло его чем-то в левую руку. Ранили. Испугался, но плыть продолжает. Скоро берег, уже очертания деревьев видны. Дрожит от боли и от радости родненький, а от страха – еще больше. «Убьют, окаянные, – думает, – ей-ей убьют. Что тогда делать? Неужто до своей земли не дотяну?»

Второй толчок – уже в правое плечо. Плыть не может. Повисли обе махалки его, как плети. Перевернулся на спину. Ногами отталкивается. Думает: «Нет, доплыву, скоро дом…» И когда третья пуля в голову стукнула, опрокинулся было, но тут ногами дно достал. Совсем светло стало. Смотрит – люди бегут. Пригляделся… Свои!

Превозмогая адскую боль, попытался махнуть руками, чтобы не стреляли больше. И когда стал выползать совсем на берег, почувствовал, что сознание туманится. Испугался этого до невозможности. Кое-как из неподобного места вытащил зашитый в грязную тряпку партийный билет. Развернуть не успел, потому что упал на песок замертво.

Солдаты подбегают, видят – человек лежит. В руке что-то завернутое держит. Развернули… Партийный билет. Смотрят, ничего не понимают. Подошел молодой лейтенант, политрук. Солдаты к нему:

– Товарищ политрук, как же так? Убитый лежит, партийный билет в руке держит, а на лице улыбка. Что бы это все значило, товарищ лейтенант?

Лейтенант задумался. Что же ответить ребятам?

Выручил, как всегда, бывалый.

– Я думаю, ребята, – сказал он, – дело это, наверное, так было. Человек поставил себе боевую задачу жизни, чтобы только на родной земле помереть, и раз он эту задачу выполнил, то и помер спокойно, с улыбкой.

Шолохов снова замолчал. Я видел, как у него внутренне просветлела душа, хотя внешне он продолжал казаться хмурым и даже суровым.

Я помолчал тоже. Потом он медленно поднял низко опущенную голову и добавил:

– Вот, Женюша, какие дела были. Не хотели наши люди на чужой земле помирать.

Сказав это, Шолохов снова низко опустил голову.

Чтобы сдержать волнение, дошедшее до крайней степени, я вышел на балкон и, опершись о похолодевшие перила, почувствовал, как окунаюсь в прохладу южной ночи… Постепенно мои нервы стали успокаиваться.

Не помню, сколько тогда прошло времени, только до моего слуха начали долетать обрывки каких-то фраз. Прислушался. Разговор. Бесшумно войдя в комнату, я обнаружил, что Шолохов, видимо, не заметивший моего отсутствия, продолжает о чем-то рассказывать и, как бы дирижируя невидимым оркестром, делает руками округлые движения в воздухе.

Прислушался…

– …Ходил я, ходил вокруг этого проклятого танка и никак не мог отойти от него. Будто беду почуял.

– А где это было? – спросил я, чтобы хоть чуть-чуть уловить нить его, видимо, нового рассказа.