Виктор Петелин - Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

Ночь. Тишина в доме Шолохова. Сияющий над Доном месяц положил на стол дымчатые тени переплета стеклянной двери, а на пол – крестовины окон. В голубой сумеречи мы сидим с Михаилом Александровичем в его кабинете. Я заговариваю о творческой истории «Поднятой целины».

– На мой взгляд, – осторожно высказал я свою мысль, – «Донские рассказы» являются своеобразной предысторией не «Тихого Дона», а именно «Поднятой целины».

Шолохов встал, прошел к столу, зажег свет. Выслушав меня, он сказал:

– Да, это правильная мысль.

– Ведь в рассказах «Смертный враг» или «Двухмужняя», – говорю я, – поставлены проблемы, которые нашли разрешение в «Поднятой целине». А рассказ «Председатель реввоенсовета республики»! В нем главный герой – краснознаменец Богатырев – по характеру своему, бесстрашию, «загибам», по стилю речи – предтеча Нагульнова. Посмотрите, почитайте. – И я протянул Шолохову сборник «Лазоревая степь».

– Что мне читать? – весело улыбнулся Шолохов. – Все свое написанное я хорошо помню. И Богатырева помню. А сходство, что ж… Значит, так сильно запечатлелся в моей памяти этот яркий тип и характером своим, и «загибами», и стилем речи. – Шолохов помолчал, собираясь с мыслью, и закончил: – И то, что ростки советской нови, некоторые образы советских активистов и фигуры классовых врагов из «Донских рассказов» в дальнейшем перекочевали в «Поднятую целину» – явление закономерное. Дело не в сходных местах, не в совпадении текста, а в существе, в идее, которую они несут… «Поднятая целина» своими корнями уходит к времени «Донских рассказов». И если краснознаменец Нагульнов похож на Богатырева, Майданников – на Артема из «Двухмужней», Яков Лукич – на Якова Алексеевича из «Червоточины», а Александр – белогвардеец из «Двухмужней» таит в себе искры, которые сверкнули в Александре Половцеве, значит, что-то типичное, присущее героям «Донских рассказов», оказалось для меня ценным, убедительным и живучим.

– Скажите, Михаил Александрович, вы знали двадцатипятитысячников Андрея Плоткина и Баюкова?

– Да, – ответил Шолохов. – Моряка, флотского механика Плоткина и слесаря-путиловца Баюкова я хорошо знал. Много раз встречался с ними и на бюро райкома, и в колхозах, где они работали. Приходилось мне наблюдать работу и других двадцатипятитысячников. Типическое, что я находил в их делах, буднях, было воплощено в образе Давыдова.

– Расскажите, пожалуйста, о «Союзе освобождения Дона».

– В те годы, – сказал Михаил Александрович, – на Верхнем Дону была подпольная кулацко-белогвардейская организация. Она имела довольно широко разветвленную сеть. Во главе ее стоял свой Половцев, есаул из станицы Боковской, пытавшийся поднять восстание против Советской власти. Это был умный, хитрый, начитанный и сильный враг. У него, например, кроме оружия, было изъято собрание сочинений Ленина. Есаул этот, как видишь, всерьез изучал ленинизм.

– Участники коллективизации говорят, что, создавая «Поднятую целину», вы в образе Половцева в какой-то мере изобразили есаула Сенина.

– Образ Половцева – собирательный, – говорит Шолохов.

– Но, работая над «Поднятой целиной», вы знали о существовании банды есаула Сенина, о том, как его Союз освобождения Дона был ликвидирован?

– Да, все это я знал.

– А нельзя ли познакомиться с рукописью «Поднятой целины»?

Михаил Александрович закурил и стал молча ходить по кабинету. Затем, подойдя вплотную ко мне, с горечью сказал:

– Нет, нельзя. – Помолчал и с еще большим сожалением добавил: – Весь мой архив пропал в годы войны. Исчезли рукописи «Донских рассказов», «Тихого Дона», «Поднятой целины», переписка со Сталиным и Горьким и другие ценные материалы. В 1943 году писатель Всеволод Вишневский вот здесь на Дону, близ Дударевки, на фронте случайно перехватил около двухсот страниц рукописи первого тома романа «Тихий Дон». Наша разведка захватила немецкую шпионку, и у нее обнаружили мою рукопись. Все попытки Всеволода Вишневского найти следы к моему архиву были безуспешны. А в 1945 году в Восточной Пруссии, в имении одного фашистского генерала, в сейфе было обнаружено письмо Сталина ко мне. Письмо это переслали в институт Маркса – Ленина, а затем мне. Поэтому и рад бы дать рукопись первого тома «Поднятой целины» посмотреть, да сам ее не имею.

Уходя, я от всей души благодарю Михаила Александровича за необычайно интересную беседу. Накинув шинель на плечи, Михаил Александрович выходит со мной во двор. По небу плывут рваные клочья туч. Месяц то спрячется, то снова выглянет, и тогда лес в воде, струящаяся на изломе стремнина Дона, очертания берега, одинокая лодка запоздавшего рыбака, черный силуэт большого дома над обрывом и блеснувший на миг покосившийся крест на старом соборе обретают волнующую мягкость донского пейзажа.

«…В сотне Листницкого был казак Букановской станицы Лагутин Иван, – так Шолохов начинает XII главу второй книги «Тихого Дона». – По первым выборам он прошел в члены полкового военно-революционного комитета, до прихода полка в Петроград ничем особым себя не проявлял, но в последних числах июля взводный офицер сообщил Листницкому, что Лагутин бывает в военной секции Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, связан, наверное, с Советом, так как замечалось, что ведет он частые беседы с казаками своего взвода и влияет на них с отрицательной стороны…»

И там же Шолохов в разговоре Листницкого с Лагутиным вскрывает глубокую непримиримость их взглядов. Листницкий пугает казака тем, что большевики, мол, у него заберут землю, а Лагутин, глядя в глаза есаула, говорит: «…Большевики последнюю землишку у меня возьмут. У меня в аккурат один пай, им моя земля без надобности… А вот, к примеру, – вы не обижайтесь только! – у вашего папаши десять тыщев десятин…» – «Не десять, а четыре». – «Ну все одно, хучь и четыре, – рази мал кусок? Какой же это порядок, можно сказать! А кинь по России – таких, как ваш папаша, очень даже много. И так рассудите, господин есаул, что каждый рот куска просит. И вы желаете кушать, и другие всякие люди тоже желают исть. Это ить один цыган приучал кобылу не исть, – дескать, приобыкнет без корму. А она, сердешная, привыкала, привыкала, да на десятые сутки взяла да издохла. Порядки-то кривые были при царе, для бедного народа вовсе суковатые… Вашему папаше отрезали вон, как краюху пирога, четыре тыщи, а ить он не в два горла исть, а так же, как и мы, простые люди, в одно. Конечно, обидно за народ!.. Большевики – они верно нацеливаются, а вы говорите – воевать…» – «Ты чего же – большевик?» – «Прозвище тут ни при чем… – насмешливо и протяжно ответил Лагутин. – Дело не в прозвище, а в правде. Народу правда нужна, а ее все хоронют, закапывают…»