Виктор Петелин - Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

– А как с публикацией новых глав из романа «Они сражались за Родину»?

– Нет… Лучше печатать всю книгу целиком. Так будет более полное впечатление у читателей.

Мы вышли на крыльцо. Солнце катилось к горизонту. Сюда, на шолоховский двор, доносились далекое пение, звонкие мальчишечьи голоса.

– Отдыхайте, а завтра поедем к Лебяжьему хутору, – сказал Михаил Александрович, провожая нас.

Мы вышли за калитку, и невольно нас потянуло к берегу Дона. Там на взгорье несколько веснушчатых мальчишек, как когда-то кавалеристы, собирались бросить свои легкие тела в велосипедные седла.

– Как живете, ребята?

– Каникулы! – прокричал один из них, и все, обгоняя друг друга, устремились к станичной площади…

…Ранним утром мы снова были у Шолохова. Он встретил нас в той же легкой блузе защитного цвета, поверх которой был надет легкий пиджак.

На выезде из станицы, там, где лежали горкой трубы, Шолохов сказал:

– Вот из этого родника пьет вся станица… Чистейшая вода… Не было бы его, пришлось бы брать воду из Дона, а это значит – строить очистные сооружения… Большие затраты… Выручает родник.

Мы ехали узкой проселочной дорогой, с одной стороны которой густились посадки, а с другой – расстилалось пестрое разнотравье, желтые, алые, голубые и синие цветы.

– Бывают такие годы, – проговорил задумчиво Шолохов. – Пятнадцать лет словно прячутся в земле цветы, а потом вымахивает столько их, что и названий всех не знаешь… Какое-то биологическое чудо. Это, – сказал он, указав на чубуки, качающиеся под ветром темно-багряных, с малиновым отливом цветов, – татарник… О нем писал Толстой…

Машина подошла к крутому, высокому берегу. Здесь Дон делал поворот. На другой стороне зеленел густой, отсюда, сверху, казавшийся малорослым лесок. Налево, под яром, желтел песчаный берег, а направо уходил в туманную роздымь берег, поросший деревьями. Вдали виднелись хаты Лебяжьего хутора… Шолохов подошел к самому обрыву и остановился. Взгляд его был задумчив, даже словно бы рассеян.

– Больше всего люблю я верховья Дона… Где еще такие места найдешь? – сказал он глуховатым голосом. – Нет-нет да и натолкнешься еще на диковатую местность… В низовьях такое не встретишь. – Он стоял на высоком берегу, в этом озаренном солнцем последних майских дней мире, словно бы ушедший в ту далекую, уже очень далекую пору, когда вот здесь, в этих местах, среди балок и яров, рождался «Тихий Дон», а еще до этого овеянные романтикой гражданской войны первые его рассказы, которые и сейчас, через полстолетия, так же волнуют нас накалом острой классовой борьбы, огненной лавой разлившейся здесь, в донских степях. И снова мысли уносились к страницам «Тихого Дона»… Может быть, в такое утро родились эти пронзительные, полные силы жизни строки четвертой книги:

«Туманным утром Аксинья впервые после выздоровления вышла на крыльцо и долго стояла, опьяненная бражной сладостью свежего весеннего воздуха. Преодолевая тошноту и головокружение, она дошла до колодца в саду, поставила ведро, присела на колодезный сруб.

Иным, чудесно обновленным и обольстительным, предстал перед нею мир. Блестящими глазами она взволнованно смотрела вокруг, по-детски перебирая складки платья. Повитая туманом даль, затопленные талой водою яблони в саду, мокрая огорожа и дорога за ней с глубоко промытыми прошлогодними колеями – все казалось ей невиданно красивым, все цвело густыми и нежными красками, будто осиянное солнцем.

Проглянувший сквозь туман клочок чистого неба ослепил ее холодной синевой; запах прелой соломы и оттаявшего чернозема был так знаком и приятен, что Аксинья глубоко вздохнула и улыбнулась краешками губ; незамысловатая песенка жаворонка, донесшаяся откуда-то из туманной степи, разбудила в ней неосознанную грусть. Это она – услышанная на чужбине песенка – заставила учащенно забиться Аксиньино сердце и выжала из глаз две скупые слезинки…»

Покачивали головами махровые татарники и еще какие-то неизвестные цветы. В небе проплывали легкие белые облака, звонко пели птицы. Весь мир был пронизан солнцем, запахом трав и недавних дождей и еще чем-то таким, чему нет названия, но от чего человек чувствует себя сильным и счастливым.

– Когда-то я здесь ловил стерлядь… В ту пору она еще водилась здесь, – сказал Михаил Александрович, словно возвращаясь на землю. – Ну что, поехали дальше?

Минуя хаты Лебяжьего хутора, подъехали мы к пологому в этом месте берегу Дона. Недалеко от берега в черной просмоленной лодке виднелась фигура рыбака.

– Клюет? – крикнул рыбаку Булавин.

– Не больно клюет, – раздался ответ с лодки.

Узенькой тропкой с бугра к Дону спускалась девушка в синем плащике. Девушка была в очках и оттого казалась очень серьезной. Она подошла к воде, сбросила туфельки и побежала босиком по воде вдоль берега…

– Может, к посевам поедем? – спросил Булавин.

– Поедем, – согласился Шолохов.

Возле ржи машина остановилась. Булавин и Шолохов на ощупь пробовали колосья.

– Сырая еще, – сказал Булавин. – Урожай будет средний.

– По такому году для нас и средний будет хорошим, – заметил Шолохов. – Снега мало было этой зимой. Снег в дефиците оказался.

Пора было возвращаться в станицу. Мы ехали вдоль березовой лесополосы.

– Заяц! – вдруг крикнул шофер.

И в самом деле: по узкой дорожке навстречу машине мчался заяц. Шофер дал резкий сигнал. Заяц остановился, подпрыгнул, а затем, как подстреленный, кинулся в посадку.

– Знают косые, где спасаться, – улыбнулся Михаил Александрович.

Машина резво шла к станице. Где-то уже возле окраины Вешенской массивный каток трамбовал неширокую насыпь.

– Это к хутору Андроповскому дорогу тянут, – сказал Шолохов.

И я вспомнил: в тот самый первый довоенный приезд в Вешенскую я побывал и на этом хуторе специально для того, чтобы повидать одного старого казака, про которого говорили, что именно с него написан Шолоховым дед Щукарь. Я встретился с дедом. Он с полной уверенностью говорил, что это так и есть, и даже показывал мне едва видный шрам на верхней губе, как свидетельство того, что его действительно кто-то зацепил на рыбалке крючком, после чего за ним и утвердилась кличка дед Щукарь. Для того чтобы продемонстрировать свою резвость, он даже пробежал тогда, к моему удивлению, метров пятьдесят. Это он сделал уже для того, чтобы у меня не оставалось ни малейшего сомнения в том, что Щукарь, безусловно, написан с него.

Все это я и рассказал Михаилу Александровичу здесь же, в машине.

Шолохов улыбнулся:

– Тут многие деды считали себя Щукарями. Но у того, Ивана Тимофеевича Воробьева, есть и другая особенность… Когда здесь, у Дона, в сорок втором году стоял фронт, он подносил снаряды нашим артиллеристам, был награжден боевой медалью и очень этим гордился.