Виктор Петелин - Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

– Недавно я читал статью одного из наших критиков, – сказал Калинин. – В этой статье утверждалось, что война сглаживает, делает похожими одного на другого людей, стирает их индивидуальности, унифицирует характеры…

– Как же так стирает? – Шолохов словно бы продолжал свою собственную мысль. – Каски действительно одинаковые, но под касками люди разные, непохожие друг на друга… Да и как можно сгладить характеры? Жизнь человеческая часто складывается драматично, а порой даже трагически… Вот Лукин, как он описывает свое возвращение из плена? Попробуйте сгладить его трагедию… У некоторых товарищей создается неправильное представление о писательском труде… Хотят, чтобы герои были описаны, словно бы они все время находятся на марше, навытяжку стоят перед писательским взором… Конечно, и Лукин мог бы покинуть армию, но не захотел… Совесть не позволила… Уже в плену ему показывали окровавленный партбилет одного из генералов… Он погиб, пытаясь выйти из окружения… А отнеслись к нему неправильно. Война – это всегда трагедия для народа, а тем более для отдельных людей… Люди обретают себя в подвигах, но подвиги эти бывают разные… Такие, как Лукин, обретают себя как личности и в трагических обстоятельствах… О войне нельзя писать походя. Слишком это все ответственно…

Шолохов говорил, а я вспоминал осень 1941 года. В ту пору я находился в одном из московских госпиталей. Помнится, ко мне в госпиталь приезжали мои друзья, с которыми мы вместе служили в газете 19-й армии «К победе ». Друзья рассказывали о приезде в нашу редакцию Михаила Шолохова, Александра Фадеева и Евгения. Петрова. Они в подробностях передавали долгие беседы с нашими армейскими журналистами, среди которых было и несколько ростовских писателей. Таким образом, Михаил Александрович хорошо знал обстановку, сложившуюся осенью 1941 года на Западном фронте.

– Все время думаю, как воссоздать правду о том, что было. Это не так бывает просто, да и не всем хочется иногда читать – эту правду… Не хочется читать правду, а неправду писать не хочется… Да и не имеем мы на это права, – продолжал Шолохов. – Особенно осторожно надо обращаться с теми, кого называешь собственными именами. Не надо показывать, что если ты писатель, то тебе можно все и выдумывать и преувеличивать, пренебрегая исторической правдой, возвеличивать одних за счет преуменьшения и даже унижения других… А совсем рядом находясь с событиями, мы, к сожалению, иногда и делаем такие ошибки… Вспомните, через сколько лет Толстой приступил к «Войне и миру»?

…И опять вспомнились слова Александра Александровича Фадеева, сказанные мне летом 1953 года: «Некоторые мои друзья сочувствовали мне за критические замечания, сделанные в мой адрес по «Молодой гвардии». Конечно, мне было не очень приятно все читать… Но теперь, когда прошло время, я узнал новые, дополнительные факты, в частности о том, что в Краснодоне, кроме молодогвардейцев, была еще и подпольная партийная организация. Получается так, что я должен благодарить за эти критические замечания».

– От правды никуда не денешься, – продолжал Шолохов. – Хотя за нее бывает не просто иногда бороться… Так было и с «Поднятой целиной». Помните главу о раскулачивании? Не хотели некоторые деятели пропускать ее. Как же не пропускать, если все это было? Было. Жестокая, но правда. Я не мог публиковать роман без этой главы. Пришлось обратиться к Сталину и рассказать ему о моих трудностях. Вопрос был решен мгновенно. Сталин даже рассердился… Как же можно было без этого? Ведь тогда и события уменьшаются и снижаются до бытовых описаний… Только и всего.

…И опять невольные воспоминания. В 1954 году у нас в «Огоньке» оказались первые главы второй книги «Поднятой целины». Они появились после долгого перерыва. Шла война, и Шолохов отложил, естественно, роман. Досужие литературные сплетники болтали, что второй книги не будет… Но сплетники есть сплетники, а здесь были прекрасные главы, и трагические и насыщенные неповторимым шолоховским юмором. А главное – в них снова была правда жизни. Именно тогда произошла беседа с одним деятелем, который, морща гримасой лицо, говорил мне: «Знаете, как-то нехорошо, что Давыдов встречается с Лушкой в степи… Все-таки председатель колхоза». Я ответил тогда: «А где ж Давыдову еще встречаться, с ней?»

Мы тогда опубликовали эти главы в «Огоньке», и читатели восторженно их приняли.

– Я разговаривал недавно с одним добрым собеседником, – говорил Михаил Александрович, – высказывал свои сомнения всяческие, вспоминал историю главы о раскулачивании… Собеседник сказал мне: «Тогда не боялись писать, что ж вам сейчас беспокоиться?» А беспокоиться, конечно, приходится не столько о трудностях при встречах с людьми, боящимися правды, но, главное, о том, как наиболее точно эту правду написать…

– Пишете сейчас? – спросил я осторожно.

– Конечно, пишу… На рассвете, когда никто не мешает и хорошо думается… Каждый день… Медленней, чем хотелось бы, но каждый день.

…Мы уже сидели больше трех часов. Весна разливала за окнами свое тепло… А мы все слушали чуть глуховатый голос Михаила Александровича и любовались про себя им, как всегда, подтянутым, вобравшим огромный заряд мысли, поверявшим нам свои сокровенные думы. И казалось, все ушло куда-то далеко. Был только кабинет, заполненный весенним светом, и рядом сидящий любимый наш писатель. И вдруг в эту тишину ворвался телефонный звонок. Шолохов снял трубку. Это была междугородная. Шолохова вызывал Крым. Михаил Александрович слушал, изредка прерывая далекого собеседника вопросами. А когда разговор закончился, сказал:

– В Крыму много виноградников померзло… Беда. – И вздохнул: – Суровая и бесснежная зима была… У нас тут тоже виноград померз… Вот и Мария Петровна жалуется.

– Я пришлю черенки, – сказал Калинин.

– Спасибо, Толя. – Шолохов тепло посмотрел на Калинина.

Подходила пора отъезда. До вечера мы должны были вернуться

в Ростов. Да и не хотелось больше утомлять нашего радушного хозяина, не хотелось мешать ему работать. Мы вышли на крыльцо и остановились возле белой березки, что стоит у дверей шолоховского дома. Теплый воздух шел от переливавшегося под солнцем Дона. Мы обнялись с Шолоховым.

– Приезжайте, – сказал он. – Приезжай, сынок, – обратился Михаил Александрович к Анатолию Калинину.

Молча мы подъехали к парому и только там, уже переправляясь через Дон, скупо заговорили.

Машины резко пошли в гору. Слева от нас мелькнула дорога в хутор Кружилин. Провожавший нас до границы района секретарь райкома партии Булавин сказал, глядя в сторону хутора:

– Здесь родился Михаил Александрович. Мы вернули на место хату, где он родился. Кто-то ее уже передвинул в другое место. Много людей приезжает сюда. Хотят видеть все шолоховское. Мы думали музей открыть в этом доме, да Михаил Александрович сказал: «Рано». Запретил, одним словом.