Петр Игнатов - Записки партизана

— Отто Штейнбок! — невольно воскликнул Жора.

Он отчетливо вспомнил экзамены в берлинском институте, своего соседа по парте и задачу, решение которой он подсказал этому напомаженному немцу…

— Наконец-то! — Штейнбок весело рассмеялся. — А я вас сразу узнал. Хотя, должен сказать, в лагере вы были… далеко не в форме… Ну, да теперь это дело прошлое. Надеюсь, здесь за вами хороший уход, коллега?

Жора не успел ответить, как немец снова заговорил:

— И представьте, какое стечение неожиданностей! Я докладываю о вас моему шефу, полковнику Кристману, а он мне заявляет, что прекрасно знал вашего отца по Берлину и очень уважал его. Должен сознаться, это не по моей, а по его инициативе вам доставляли сюда маленькие посылочки. Но, к сожалению, до меня дошли сведения, что вы не воспользовались ими. Вас не устроило их содержимое, очевидно? Это уже моя вина: надо было предварительно справиться о ваших вкусах. Может быть, вам прислать апельсины? Мы получили на днях прекрасные неаполитанские цитрусы. Буквально тают во рту…

Кровь бросилась Жоре в лицо. Он сделал нетерпеливое движение.

— Можете не беспокоиться, господин Штейнбок, — оборвал он немца. — Я у вас ничего не прошу и от вас ничего не приму.

— Узнаю вас, узнаю! Вы все тот же непримиримый, — ортодокс! Впрочем, я вас понимаю: нервное потрясение, раны, потеря крови… Но, я надеюсь, вы скоро поправитесь, отдохнете. И все постепенно устроится…

— Не понимаю, о чем идет речь. Ничего не устроится, господин лейтенант!..

Скрипнула дверь. На пороге появился Булгаков.

— Время истекло, господин лейтенант. Я вас предупреждал: больной еще очень слаб…

— Виноват, доктор! Но мы не виделись добрых три года! Да нет, пожалуй, даже четыре. И, естественно, заболтались. Сколько воспоминаний! Ухожу, ухожу… Да, чуть было не забыл самого главного. Мой шеф, полковник Кристман, просил передать вам, коллега, пожелание скорейшего выздоровления. «Скажите больному, — сказал он мне, — что на днях, как только выберу свободную минутку, непременно заеду пожать руку сыну моего старого знакомого, к которому и до сих пор чувствую большое, искреннее уважение…»

Жора пристально смотрел на немца. Видно, у него мелькнула какая-то мысль, он опустил глаза и спокойно сказал:

— Передайте вашему шефу, господин лейтенант, что я буду рад его видеть.

Немец бросил быстрый, настороженный взгляд на Жору.

— Вот и прекрасно! — дружески проговорил он. — Желаю вам скорейшего выздоровления. До свидания, коллега!

И, щелкнув каблуками, Штейнбок вышел из палаты.

Проводив гостя, Булгаков вернулся к Жоре. Тот лежал без сознания. Голова его сползла с подушки, одеяло упало на пол, на бинтах выступили яркие пятна крови. Долго пришлось возиться доктору, пока Жора наконец пришел в себя.

— Штейнбок ушел? — шепотом спросил он.

…Ночью, проходя по коридору, Булгаков услышал приглушенные голоса в палате Жоры. Доктор открыл дверь. У постели сидела сестра — та самая девушка-черкешенка по имени Бэлла, которая с самого начала почти безотлучно находилась около Жоры. Разговор оборвался. Булгакову показалось, что Жора что-то сунул под подушку.

— Что случилось? Вам плохо? — спросил Булгаков.

Сестра смущенно молчала, но Жора ответил:

— Пустяки, доктор! У меня немного закружилась голова, и сестра дала мне порошок. Теперь все прошло…

Булгаков решил завтра же утром хорошенько расспросить сестру о ночном разговоре, но утро принесло новые заботы, и доктор забыл поговорить с Бэллой.

Полковник Кристман, шеф гестаповцев, пришел навестить Жору в конце следующего дня. Среднего роста, склонный к полноте, с седыми волосами, стриженными «под бобрик», он неторопливо вошел в комнату, спокойно и коротко отрекомендовался: «Полковник Кристман» — и сел на стул у кровати. Все это он проделал так, будто уже много раз бывал здесь.

Жора не ожидал, что Кристман появится так скоро. Он побледнел и, приподнявшись на кровати, уставился на полковника. Потом быстро сунул руку под подушку. Но, как видно, не рассчитал своих сил: застонав, он бессильно откинулся на спину, а из-под подушки скользнул по простыне какой-то узкий, блестящий предмет и с металлическим звоном упал на каменные плитки пола…

Кристман сделал вид, что ничего не заметил. Он спокойно положил ногу на ногу и заговорил с Жорой по-русски:

— Я только что беседовал с доктором. Он сообщил мне, что вы еще очень слабы, что у вас повышенная нервозность и вас не следовало бы беспокоить. Но я все-таки позволил себе зайти к вам. Дело в том, что сегодня вечером мне придется на несколько дней выехать из Краснодара, а мне не хотелось бы откладывать этот разговор на неопределенное время. Я постараюсь быть кратким.

Кристман вынул портсигар, закурил.

— Я вас знаю довольно давно, господин лейтенант. Особенно хорошо я знаю вашего отца. Вся его работа в Берлине прошла на моих глазах. Мне известно, что наши агенты усиленно пытались завербовать его — и потерпели неудачу. Ваш отец оказался неподкупен и тверд. И за это я уважаю его.

Жора невольно поднял голову с подушки, с напряженным вниманием вслушиваясь в слова Кристмана.

— Вас это удивляет? Вы долго жили в Германии, окончили берлинский институт, и мне казалось, вы должны были бы понять нас, немцев… Первой заповедью настоящего немца была и осталась преданность великой Германии и нашему фюреру. К этим настоящим немцам я осмеливаюсь причислить и себя… Я много, много пережил. В свое время я кончил Лейпцигский университет. Потом был солдатом первой мировой войны и до дна выпил чашу горечи нашего поражения. Я был социал-демократом и вот — стал нацистом. Но кем бы я ни был — всего себя, все силы, всю волю я отдавал на то, чтобы из побежденной страны Германия превратилась во владыку мира, каким увидело ее сейчас человечество. Теперь судите сами, как же после всего этого я мог не уважать вашего отца, верного, неподкупного слугу своей родины? Я даже скажу вам больше… Тогда, в Берлине, я не раз говорил своим работникам: смотрите на этого человека и будьте такими, как он…

Кристман поднялся, прошелся по комнате и снова сел на стул у кровати.

— Перейдем к делу… Мы пришли на Кубань. Пришли навсегда. Но для нас Кубань — не Белоруссия и не Украина. Там — мы победители, завоеватели, господа. Здесь — мы друзья Кубани. Таково указание фюрера. И вот поэтому я и пришел к вам…

— Чтобы повторить историю с моим отцом и попытаться сделать из меня шпиона? — Грудь Жоры тяжело подымалась и опускалась. Его глаза следили за каждым движением немца.

— Я не так примитивен, как вы себе представляете, — ответил Кристман. — Я знаю, вы — точный слепок вашего отца и ни при каких обстоятельствах не станете шпионом. Да мне и не надо этого. Я пришел предложить вам союз и просить вашей помощи во имя блага вашего народа… Я уже сказал: мы явились сюда, на Кубань, друзьями — такова воля фюрера. Но среди нас есть ограниченные люди с чересчур прямолинейным мышлением. Они не знают вашего народа. Они не знают его обычаев, священных традиций. Не скрою от вас: мы допустили кое-какие ошибки, некоторые мои работники погорячились — и, возможно, пострадали невинные. Вот именно для того, чтобы эти ошибки не повторялись, чтобы не было ненужных жертв, я и прошу вас быть моим советчиком и консультантом. Не больше! Мне кажется, я правильно остановил свой выбор на вас: вы — казак, вы знаете свой народ, родную Кубань, вы — патриот, и кубанцы вам поверят, как сыну честного кубанского казака, широко известного в крае. Я не предлагаю ничего, порочащего вас, ничего, что в какой-либо мере могло бы оскорбить ваше чувство патриотизма. Наоборот: я зову вас стать активным другом вашего народа, его защитником. Вы поняли меня? Никаких шпионских сведений, никакой измены, никакого предательства! Только помощь в налаживании дружбы между великой Германией и славным кубанским казачеством. — Кристман помолчал. — Что же вы ответите мне?