Петр Игнатов - Записки партизана

К луже вернулись около полуночи. Нас угостили прекрасной холодной водой: рядом отыскали родник.

Спать мне в эту ночь не пришлось: проверял караул, следил, чтобы никто не храпел во сне, обдумывал план завтрашнего дня и решил: необходимо во что бы то ни стало заглянуть на молочную ферму…

На рассвете партизаны поднялись, мокрые от росы, позавтракали всухомятку и снова отправились искать шоссе.

У дикой груши, в кустах, где вчера сидел пулеметчик, я оставил взвод. Приказал лежать и прикрыть нас огнем в случае тревоги. А сам с Гончаровым и Слащевым пополз дальше.

Мы благополучно пересекли проселочную дорогу, углубились в лесок и осторожно выползли на опушку: перед нами, метрах в семидесяти пяти, лежало шоссе.

Три часа наблюдали за шоссе — ни души… Только пробежала немецкая связная собака.

Устраивать засаду на пустынном шоссе было бессмысленно.

Но меня заинтересовал лесок по ту сторону шоссе — он был неестественно густ. Я решил подобраться к нему и выяснить, в чем дело…

Как было трудно ползти! Трава скошена, кустов почти нет, полянка чуть приподнята и легко просматривается. Но все-таки я дополз до шоссе.

Чутье меня не обмануло: в леске стояли противотанковые пушки и тяжелые пулеметы. Это была немецкая огневая засада.

И это я занес на бумагу…

Строго говоря, пора было возвращаться обратно. Но молочная ферма не выходила из головы. Я решил еще раз попытать счастья.

До забора дополз благополучно. И на забор влез. Но только занес ногу, чтобы перебраться на крышу какого-то сарая, как неистово загоготали гуси…

На их гогот выскочили немцы. Я приник к забору.

Не знаю, почему немцы меня не заметили. Откровенно говоря, мне в те минуты было не до размышлений…

Выждав, пока гуси успокоились и собака перестала рычать, я пополз назад, так и не узнав ничего о ферме.

Когда я добрался до Слащева и Гончарова, мне показалось — я не видел их месяцы: ведь полчаса назад у меня не было надежды на встречу с ними.

Мы перевалили через проселочную дорогу, и тотчас из-за поворота неожиданно появилась рота немецких автоматчиков. Они шли на ферму, как всегда четко отбивая шаг, высоко вскидывая длинные ноги. Чертовски подмывало швырнуть в них гранату и сбить их самодовольную спесь.

К дикой груше мы вернулись благополучно. Товарищи, как и в прошлый раз, напоили нас вкусной водой: около груши они наткнулись на новый родник.

Всласть напившись, я спросил: «А следы у воды оставили?» — и сам отправился к роднику проверять. Так и есть: на влажном песке темнели свежие отпечатки немецких ботинок рядышком с нашими следами… Нужно было спешно уходить: сюда с минуты на минуту могли пожаловать немцы.

И вдруг с грохотом разорвался артиллерийский снаряд. За ним второй, третий…

Я подал сигнал отхода. Отправил вперед Гончарова — он должен был вести отряд напрямик, по еле заметной тропе, что взбегала на крутой подъем.

Идти было тяжело: ногу можно было ставить только на ребро. А вокруг рвались снаряды: это била та самая батарея, что была замаскирована в леске.

На половине подъёма Сафронов опустился на землю.

— Не могу. Сердце сдало. Идите. Мне все равно пропадать.

Я приказал взводу двигаться дальше, а сам присел рядом с Сафроновым. И тут увидел, что с двух сторон, окружая нашу горку, бегут немецкие автоматчики, а связисты сзади разматывают телефонный кабель.

Кое-как удалось поднять на ноги Сафронова и, поддерживая его, спуститься со взводом в ерик.

Стрельба прекратилась: артиллеристы потеряли нас из виду. Мы повеселели, даже Сафронов улыбался.

Но в воздухе послышался характерный рокот: над ериком, почти касаясь брюхом верхушек деревьев, летел «мессершмитт». Он увидел нас, дал две очереди, сбросил дымовые ракеты, еще пустил три очереди и ушел вперед. И снова заговорили немецкие пушки, сделали несколько десятков выстрелов и замолчали.

Мы шли быстро. Пот лил с нас градом. Мучительно хотелось пить. Но надо было вырваться из мешка, занять сильную позицию и, если придется, принять бой.

Мы остановились у дефиле: по бокам поднимались крутые отроги гор, между нами и немцами лежала открытая поляна.

Я дал взводу пятиминутную передышку. Люди напились воды из родника и повеселели. Сердечный припадок Сафронова прошел.

Взвод занял боевые позиции: справа — группа под командованием Сафронова, слева — группа бойцов со старшиной Тарасовым, в центре — пулеметчик Федосов. Я лег рядом с пулеметом.

Ждать пришлось недолго. Минут через десять в кустах мелькнула фигура немецкого автоматчика. Он вышел на поляну, огляделся. Мы молчали.

Автоматчик подал знак, и на поляну со всех сторон вылезли десятки фрицев.

Они шли спокойно: их обманула тишина.

Я подал сигнал. Пулеметчик резко дал первую короткую очередь вправо, вторую — влево и длинную — в середину. Одновременно грохнул залп наших карабинов, забили короткие очереди автоматов.

Немцы заметались в панике, рванулись было вперед, потом, теряя убитых, откатились в кусты.

Я приказал немедленно занять запасные позиции.

И тотчас противный воющий свист наполнил воздух: немецкие мины рвались у камней, за которыми мы только что лежали.

Из-за прикрытия я наскоро подсчитал потери врага: убито тридцать два, в траве корчилось несколько десятков раненых.

Заговорила и батарея: немцы переносили огонь в глубь дефиле, да запоздали, — мы уже вышли из зоны обстрела и знакомыми тропами вернулись к своим.

Потерь не было. Но все тело так ныло от усталости, что каждый украдкой щупал себя, не ранен ли.

Я отправил со связным свои записи нашему командованию. А через три дня получил из штаба радиограмму: немецкая батарея, огневая засада на шоссе, тяжелые пулеметы в роще — все, что обнаружили мы во время «прогулки» к молочной ферме, накрыто бомбами нашей авиации.

Еще в Краснодаре весь наш комсостав и мы с Евгением уделяли многие часы изучению и выработке тактики нападения. Каждый из нас знал, что успех будущих боев и диверсий зависит прежде всего от тщательной и разносторонней подготовки к ним.

И как бы ни была мала диверсионная группа, помимо наблюдателя она выделяла и ядро прикрытия, которое, после того как группа нападения уже вступила в бой, старалось отвлечь ловкими маневрами удар противника на себя.

Огромное значение в наших операциях имело особое чувство боя, которым должен был владеть командир группы. У Евгения это чувство было развито чрезвычайно: в пылу схватки почуять, уловить те секунды перелома, в какие ошеломленный внезапностью и стремительностью нападения противник начинает приходить в себя, и дать партизанам сигнал к немедленному отходу.

Мы нападали небольшими группами, почти всегда силы противника превосходили количественно в десятки раз наши силы. Но если нам не удавалось истребить врага до того момента, когда он приходил в себя, мы умели вовремя отходить. Пути отхода всегда были заранее известны каждому участнику нападения. Было бы крайне легкомысленно, не учитывая переломного момента в психике врага, вступать своей маленькой группкой в штыковую драку с врагом. Так трагически погибли многие из наших соседей-партизан из Ейского отряда моряков. Охваченные жгучей ненавистью к фашистам, ейчане ринулись в штыковой бой с ними, когда нужно было отойти и рассеяться. А какие это были храбрецы! Сколько уничтожили бы они еще интервентов, если бы владели тактикой нападения и отхода!..