Владимир Белецкий-Железняк - Три рассказа из архива на Лубянке

— Нина Георгиевна, — сказал я. — Нина Георгиевна, вы…

Я хотел сказать, что она самая хорошая, что я уже полюбил ее, что мне дорого каждое прикосновение ее пальцев, я хотел сказать многое, но слова не шли на ум, вернее, если бы их произносили, они бы получились лживыми, стертыми и обыденными. И потому я промолчал.

Большой театр раздавил Нину своим великолепием. Она, стесняясь, позволила мне снять демисезон и, очутившись в старом, наспех выглаженном синем шелковом платьице, как котенок, неуверенно скользнула по паркету боковой лестницы. Я догнал Нину около буфета:

— Нина Георгиевна, вы не хотите ли чаю?

Она пила чай, и в ее тонких пальцах дрожало шоколадное пирожное. Я чувствовал умиление перед ней, и мое лицо было зеркалом, в котором она разглядывала мои настроения. Она боялась опоздать к началу спектакля и, скушав пирожное, тронула меня за рукав:

— Идем.

Места были в ложе второго яруса. Давали «Демона».

У «Демона» на лице жирел грим и обвисали щеки, а Тамара переступала, как утка.

Обратно мы шли пешком. Снег хрустел под ногами Нина доверчиво рассказывала мне о скудости своей жизни и о том, что по ночам ее посещает ужас — «ужас лохматый, и лапы у него паучьи». И опять в ее глазах покоряюще заплясало стройное безумие.

— Нина, — сказал я, поддаваясь ее силе. — Нина, я вас полюбил. Нина! — уже громко, на всю улицу, крикнул я — Нина, я видел горы трупов, и контузия живет в моем мозгу. Нина, я не хочу выйти в тираж без твоего имени. Я лягу у твоих ног и ради тебя забуду о том, что делается в нашей стране. Нина, все пятилетки и всю технику я променяю на твое худенькое тело, и вкус твоих губ будет для меня таким же поднимающим, как приказы Реввоенсовета.

Я сжимал в своих объятиях Нину. Прохожие шарахались от нас, как от зачумленных, но я ничего не видел.

— Пустите, — попросила Нина и жалобно улыбнулась. — Вы сделали мне больно.

Тогда я опомнился от своего безумия. Проезжающее такси довезло нас до особняка. Январские снежинки кололи мое лицо, а сердце билось, как курица в руках кухарки перед своим закланием. Перед тем как проститься с Ниной, я спросил:

— Вы не зайдете ко мне?

Ее лицо дернулось судорогой, и она, ни слова не говоря, пошла за мной. В комнате горело под абажуром электричество, и на столике лежала раскрытая книга стихов. Нина подошла к столу и громко прочитала:

Ее голос дрогнул, она подняла книгу и швырнула в угол.

— Ему хорошо писать! — с надрывом, как давеча плакал ее брат, сказала она. — Хорошо писать о чистых девушках и о белых лилиях… а пожил бы он, как я… то…

Нина села на кровать и начала расстегивать платье. Один крючок не поддавался, она дернула его, и обнажились плечи, и, как два мячика, выпрыгнули груди из белого полотна.

— Зачем все это? — крикнул я. — Зачем все это?

— Вы ведь этого хотите?

— Нет! — я на коленях подполз к ней и охватил ее ноги. — Нет!

Невидимые пауки цеплялись за мои нервы, и в паутинах мозга жалобно пели мухи.

— Нет! Совсем по-другому, вот так… — я покрыл поцелуями загрязненные башмаки и заштопанные дырочки ее чулок. — Нет!

Один паук заполз в горло и защекотал своими лапками, и вместе с рыданьем я выплюнул его к ногам Нины.

Ее руки обхватили мою голову, груди прижались ко лбу, и я в полубреду слышал голос:

— Милый! Милый! А я думала! Милый!

Шатаясь, я поднялся. Посмотрел затуманенно на нее и понял: я, бывший член партии Сергей Рубаковский, впадаю в психоз, я понял: ожившая психостения сказалась пляской пауков. И тогда в бешенстве я крикнул:

— Вон! Вон! Б…!

Она в первую минуту не поняла. Ее глаза широко раскрылись и приняли гнусность моих слов, затем в зрачках взметнулась попранная человеческая гордость.

— Ты посмел? — она поднялась с кровати и накинула на голые плечи пальто. — Ты… — и с непередаваемым презрением выпустила из своих губ: — Хам!

Я не удерживал ее. Я едва нашел в себе силы добраться до кровати и заснуть тяжелым невидящим сном.

На другой день проснулся с сильной головной болью — казалось, что пухнет голова. Когда пухнет голова, мысли, как тесто, они разлетаются в разные стороны.

Все вчерашнее казалось каким-то невероятным. Зачем пошел в театр? Для чего были сцены с Петром Семеновичем и Ниной? Что, собственно говоря, толкнуло меня к Нине?

Не знаю. Честное слово, не знаю. И потому, что не знаю, еще более мучаюсь…

На службу я шел всегда по определенному маршруту: Арбат, Никитский бульвар, по улице Герцена и Газетному переулку выходил на Тверскую.

На этот раз я изменил своей привычке, или вернее, думая о прошедшем, я пошел вместо Газетного по улице Станкевича. И опять совершил ошибку. Если бы я не пошел по улице Станкевича, не было бы еще одного острого переутомления.

Там, где облупленная лютеранская церковь, около которой по утрам домашние работницы прогуливают ребятишек и собак (видишь, я не настолько сумасшедший, чтобы не различить деталей), я обратил внимание на стоящего у ограды человека. Человек имел синие очки, воротник легкого пальто был поднят и скрывал нижнюю часть лица. Одной рукой человек обнимал прижавшегося к нему мальчика (худенькие плечики мальчика тряслись, было холодно, и пронзительный ветер шевелил ветхую одежду ребенка), в другой руке человек держал фуражку для милостыни. Я посмотрел на лысую голову и услышал тоскливые слова:

— Подайте, будьте великодушны.

Голос был мне знаком.

— Георгий Георгиевич! — сказал я, подходя к нему. — Георгий Георгиевич, хотя вы и в синих очках, скрывающих вашу теперешнюю профессию, но я вас узнал.

Георгий Георгиевич оторвал от себя Андрюшу, и кадык его затрясся от невысказанных слов.

— Георгий Георгиевич, — продолжал я, смотря на его лысину. — Теперь я раскрыл вашу тайну!

Он мне ответил упавше:

— Товарищ Рубаковский!

Но я остановил его:

— Нет!

Тогда он схватил за руку Андрюшу и шепнул ему:

— Проси!

Тот, как и отец, пролепетал:

— Товарищ Рубаковский! У нас отнимут паспорт… Товарищ Рубаковский!

…Ты помнишь этот эпизод? Это было перед самым отступлением Врангеля. В штаб привели белогвардейца. Это был офицер-дроздовец, и на его погонах был черный череп (таких мы сразу пускали в расход). Начштаба хотел выпытать сведения о расположении неприятельских сил, и потому офицер «до особого распоряжения» оставался под караулом. Ты и начштаба задавали ряд вопросов, а офицер нагло смеялся вам в глаза — офицер видел смерть, и нервы его притупились, он знал свой конец и бравировал им. Начштаба нервно играл наганом, он три дня не спал, и наглость офицера раздражала его. Жилы на лбу надулись, и когда офицер, засмеявшись, бросил фразу: «Мы раскатаем через три дня всю красную нечисть!» — начштаба поднял наган, он искал выхода своему раздражению, все присутствующие застыли — сейчас начштаба убьет офицера. На скамье сидела кошка, и выстрел прорезал ее шкуру. Кошка кричала, она кричала, как человек, она разевала рот, и ее лапы выпускали когти. И вот офицер не выдержал и попросил: