Владимир Белецкий-Железняк - Три рассказа из архива на Лубянке

Никто этого не знал, да и он плохо понимал, что спрашивал, но сами планеты и звезды давили на его мозг суеверным страхом возвышенных названий.

Петр Семенович невзлюбил всем своим существом Зарницыных и отравлял их покой криками и придирками.

Зарницыных было в одной комнате четверо: старый паралитик-дед, не слезавший с ветхого протухшего вольтеровского кресла, он всегда молчал, и только лишь когда боль тоски дряхлого и ненужного породистого пса охватывала тело, он тихо заунывно выл, и тогда его сын, сорокапятилетний Георгий Георгиевич, брал его руки в свои и умолял: «Папа, успокойтесь! Ради Бога, папа, успокойтесь! Ведь они услышат! Папа!»

Георгий Георгиевич был высокого роста, у него были правильные черты лица, облысевшая голова и приниженные жалующиеся глаза, говорил он мягко и всегда заискивающе и голову держал набок, как проситель в канцелярии наркома, он боялся всего — и дворника, и управдома, и своего соседа, и меня. В молодости он служил в лейб-гвардии кавалергардского полка, во время войны работал в Красном Кресте, при советской власти корпел статистиком и, уволенный год тому назад по сокращению штатов, получал пенсию в сорок рублей и пребывал в самой отчаянной бедности; каждое утро он с двенадцатилетним сыном Андрюшей (мальчиком болезненным и хрупким, с проваленной грудью — мальчик постоянно надрывался кашлем) куда-то уходил, а дома оставались старый паралитик и восемнадцатилетняя дочь Нина, тоненькая, с яркими карминовыми губами; на ее маленьком личике властвовали большие сероватые глаза, и удлиненная дешевая юбка еще резче подчеркивала ее худобу.

Про Нину Петр Семенович распускал гнусные сплетни, он уверял, что девушка продается, и те редкие молодые люди, которые по вечерам заходят за Ниной, чтобы пригласить ее в дешевое кино, — ее любовники, и что даже шестидесятилетний бухгалтер Серяков, толстый противный старик, мой сосед, пользуется продажностью Нины.

И, напившись пьяным, Петр Семенович орал на антресолях:

Тогда дед ворочался в кресле и начинал скулить по-собачьи, а Георгий Георгиевич смотрел тоскующими глазами на Нину и шептал: «Ну ради Бога, оставь! Пусть! Ведь «они» разве понимают?»

Видишь, я становлюсь беллетристом и стараюсь дать тебе точное понятие об этих людях. Они втерлись в мою жизнь, как крапленые карты в колоду шулера. И они заставили меня… впрочем, об этом еще рано…

Я думаю, ты не устал разбирать мой падающий вниз почерк. Падающий почерк — это безволие характера. Пустяки!

Через несколько месяцев по приезде в Москву я перестал посещать университет и благодаря Мише Тоникову (ты его помнишь — военком 6-го стрелкового) устроился в тресте «Масломасс».

За два дня до того, как я попал на Канатчикову дачу, я купил билеты в Большой театр, причем, покупая второй билет, я знал, что беру его для Нины, а ведь я с нею ни разу не разговаривал. Уже по дороге испытывал нервное возбуждение, мне казалось диким прийти к Зарницыным и сказать: «Пойдем в театр».

Была пивная, и в ней я нашел не только приют, с четвертой кружкой горклого пива я приобрел временную уверенность в нужности своего поступка.

И вот решимость толкнула меня к Зарницыным. Дверь открыл Георгий Георгиевич. По его глазам я понял, что он не ожидал моего визита.

Он сконфуженно обернулся в сторону сидящего в кресле деда и стоявшей у окна Нины и проговорил:

— Нина! Гражданин Рубаковский хочет тебя видеть!

Он был догадлив и сразу уразумел, что на антресоли могло меня привести только к Нине.

Нина, осторожно ступая своими башмаками, подошла к двери. Она взглянула на меня, и в ее зрачках, больших и глубоких, я познал пляшущее безумие — зрачки были притягивающие и пугали своим агатовым блеском.

— Вам что? — голос разбился в моих ушах на отдельные падающие ноты — «вам» звучало как «ре», а «что» взметнулось жалующимся «ми».

— Вам что?

И тогда, чувствуя усталость в ногах, я сказал:

— Нина Георгиевна, я прошу вас поехать со мной в театр.

Не было безумия, просто бедная маленькая девушка обрадованно ответила:

— Большое спасибо, товарищ Рубаковский, — и кокетливо улыбнувшись: — Вы за мной зайдете?

И вдруг на кровати кто-то жалобно заплакал, заплакал, всхлипывая с надрывом. Плакал Андрюша — его узкие плечи дрожали в пароксизме одному ему понятных переживаний.

Георгий Георгиевич наклонился над сыном и, виновато моргая веками, сказал в мою сторону:

— Извините великодушно. Он очень нервный и впечатлительный, а его сегодня обидели, — и повторил: — Его сегодня обидели, его сегодня обидели!

Мальчик продолжал всхлипывать, тогда я подошел к кровати и увидел затылок и синие тонкие раковины ушей.

— Бросьте плакать, — сказал я и погладил мальчика по спутанным мягким волосам, — не надо плакать.

Андрюша вскинул головой, и его синеющее лицо выглянуло испуганно:

— Оставьте меня в покое.

Я сконфуженно вышел, сказав:

— Значит, через час я зайду за вами, Нина Георгиевна.

В соседней комнате пьяно икнул голос:

и при ударении на «сифилисом» у прощавшейся со мной Нины задрожали губы, и агаты зрачков вонзились в мой мозг дикой ослепляющей болью. Я, ни слова не говоря, вошел в комнату Петра Семеновича. Его жена, сидя на кровати, кормила грудью ребенка, другой детеныш ползал по полу, сам хозяин в одном нижнем белье сидел за столом и наигрывал на балалайке; мой вид их испугал, женщина воскликнула:

— Ох, Господи!

А Петр Семенович перестал играть, но я просто вырвал у него из рук балалайку и ударил его по испуганной физиономии, затем взял инструмент и разбил его о стену. Петр Семенович все время зачарованно глядел на меня, и только когда я вышел, хлопнув дверью, раздался его выкрик:

— Я жаловаться буду!

На лестнице меня догнала Нина, она тяжело дышала, и ее губы были полураскрыты:

— Постойте!

И когда я остановился, она взяла мои руки, и я почувствовал теплое прикосновение ее рта.

— Спасибо!

Лестница деревянная, и ступеньки шаткие, сзади взвизгивала жена Петра Семеновича, надрывался плачем грудной ребенок, а я смотрел на свою руку — рука была жилистая и грязная, я не успел вымыть рук, когда шел к Зарницыным.

В тот день вечером январские иголки кололи лицо, извозчик был старый и некрасивый, его синий армяк зеленел заплатами, а лошадь, серая, с облезлой гривой, двигалась медлительной рысцой. Нина смотрела по сторонам и шептала:

— Ах, как хорошо! Я в эту зиму впервые еду на санках.

Ее настроение заражало меня. Улицы, по которым тащились санки, были для меня лучшими во всей Москве. И только я опасался за легкость Нининой одежды. Как сейчас помню, на ней было черное демисезонное пальто и летняя шапочка. Я снял с шеи кашне и укутал ее до подбородка. Она под полостью взяла мою руку, ее тонкие пальцы обласкали сухость моей кожи.