Владимир Белецкий-Железняк - Три рассказа из архива на Лубянке

— Ну… ну! — недоуменно проговорил Николай Иванович.

А Костя, не оглядываясь на брата, ушел в свою комнату.

Чай показался Николаю Ивановичу невкусным. Сделал глоток и тоже ушел к себе в кабинет. Нервное состояние брата его беспокоило. Он никак не мог понять — с чего это Костя впал в такое настроение.

В кабинете сел к письменному столу. Чтобы не думать о брате, открыл ключом, который всегда носил при себе, ящик стола и достал свою последнюю работу.

Николаю Ивановичу удалось разработать одно очень важное изобретение для усовершенствования артиллерии. Этого усовершенствования не знали армии капиталистических стран, и от применения его в нашей артиллерии Николай Иванович ожидал многого. Народный комиссариат обороны был очень заинтересован в работе Аргутинского, и заместитель наркома дважды вызывал к себе профессора.

Николай Иванович открыл папку с чертежами и стал просматривать свои записи. Вдруг он почувствовал, что ему трудно дышать. Очень трудно… Холод мурашками прополз по спине. Листа последних записей не было! Вчера лист был, а сегодня не было! Может, он его положил в другую папку? Ведь все может быть! Только не надо волноваться! Надо спокойно, чрезвычайно спокойно просмотреть ящик и папки. Вот так! Открыть ящик до отказа и перебрать каждую бумажку, каждую. Ведь нельзя даже допустить мысли, что он мог забыть положить лист на свое место…

Он перебирал бумажки, как скупой рыцарь свое золото.

Он ощупывал каждую из них: а может быть, она как-нибудь склеилась с другой? Бывает и так. Правда, редко, но бывает!

Так думал Николай Иванович, а холод, ужасный холод, от которого потеет спина, пробирался к сердцу и, как осьминог, посылал свои щупальца в мозг.

Наконец все бумаги просмотрены, той, что была нужна, не оказалось.

«Оставь меня в покое!» — это говорил Костя. Он не смотрел в лицо старшего брата. Это у Кости прыгали губы. Это Костя сказал: «Я и так несчастен!» Это на Костю кричала девица, похожая на интуристку: «Ты должен!..»

«Значит… значит?!» Николай Иванович поднимается с кресла. Слабость делает ноги какими-то непослушными и легкими. Но надо идти. Это очень неприятно, когда надо идти, а ноги не слушаются. Но он все-таки идет. Прошел через столовую и без стука вошел в комнату брата.

Костина комната — веселая комната. Светлые зеленоватые обои, большое трюмо, цветы, патефон, диван, картины, комод, письменный стол, уставленный портретами знакомых девушек. Очень веселая комната!

Костя лежал на диване. У него несчастное лицо, и видно, что он плакал. Когда вошел старший брат, Костя как бы по команде сел, выпрямившись на диване.

Такое лицо, как у Кости, Николай Иванович видел у одного молодого белогвардейца, которого приговорили к расстрелу на фронте.

— Ты, — сказал старший брат младшему простым, будничным, серым голосом, — ты…

Костя, не отводя глаз от лица брата, как китайский фарфоровый болванчик, кивнул головой.

Николай Иванович тогда понял, что он должен сесть. Он сел рядом с братом.

— Смотри на меня, — сказал он тем же голосом.

И Костя послушно повернул голову в его сторону.

— Расскажи…

И Костя послушно стал говорить. Он говорил шепотом, он иначе не мог говорить, но есть вещи, которые даже и шепотом врезаются в сознание крепче крика.

История была самая простая. И самая подлая. Через одну девицу на бегах познакомился с иностранцем. Девица знала, что брат — крупный военный специалист. В пьяном виде Костя проговорился, что Николай по вечерам работает над важным изобретением. Этим заинтересовались. Появились подозрительные молодые люди, начались вечеринки, картежная игра. Косте давно нравилась такая жизнь. Ему сказали — сначала издалека — о том, что за доставку копии чертежей и заметок он сможет получить большие деньги. Костя не соглашался. Он долго не соглашался. Но тут на сцену выступила девица. Костя ее любил. Он уверяет брата, что любил. Больше всех, больше жизни. Она требовала, он отказывался. Наконец его уговорили. Пользуясь тем, что домашняя работница часто уходила, он снял слепок с замка письменного стола и заказал ключ в мастерской. Сначала переписал и срисовал первую часть заметок и чертежей, а последнюю запись с чертежом, как наиболее сложную, он решил взять на ночь, а утром положить обратно в стол. Вот и все. Девушка должна прийти за ними завтра утром.

Николай Иванович сидел и слушал. Чтобы не тряслась голова, он откинулся на спинку дивана.

— Все?

— Все!

— Адреса?

— Не могу, — шепотом сказал брат, — не могу.

— Адреса?

— Не могу, — шепотом повторил брат. — Коленька, не могу! — И для чего-то прибавил: — Я был маленьким и любил халву…

— Шоколадную, — мучительно улыбнулся старший, — ты любил шоколадную халву с ванилью!

— Я был маленьким, — прошептал младший.

— И у тебя вились волосы, курчавые и мягкие, — сказал старший.

— Что делать? — спросил младший и, смешно наморщив брови, заплакал, по-мальчишески вздрагивая плечами.

— Ведь из тебя ничего не выйдет, — с болью сказал Николай Иванович. — Ты лжив, слабосилен, слабоволен и подл… Ты мой брат… И ты изменил Родине…

В мучительной горести Николай Иванович пожевал губами.

— Я… — проговорил он раздельно, — отдал весь мозг и всего себя Родине. Новой родине счастливых людей… а ты… ты…

— Я… — поднял к брату плачущее лицо Костя, — я…

— Да, ты, — сказал вдруг жестко Николай Иванович. — Ты — враг.

— Я…

— Ты…

— Я больше не буду, — тихо прошелестел плачущий голос Кости, — хочешь, перекрещусь, что больше не буду?!

— Да, ты больше не будешь, — ответил старший и поднялся с дивана. Он тихо, тяжесть давила на ноги, дошел до своего кабинета и, взяв телефонную трубку, сказал: — Дайте, пожалуйста, коммутатор Наркомвнудела… Лубянка…

Мне очень трудно начать писать. Болит голова. Но я должен писать. На пороге второй пятилетки, пятилетки, о которой ты говоришь с энтузиазмом комсомольца эпохи гражданской войны, когда многое завершено — и Магнитогорск, и Беломорско-Балтийский канал… и Днепр… Когда все это взято вашим упорством, когда вы подходите к необычайным делам, я, бывший член партии и секретарь райкома комсомола, «сматываю удочки».

Ты скажешь «есенинщина»… ты запоешь еще что-нибудь другое. Но нет.

Ты не знаешь, мой друг, как тяжело лицезреющими чувствами гладить по извилинам своего больного мозга.

Ты еще не знаешь того, что на трудном пути сознания набросаны подчас каменья, препятствующие тяжелому ходу мыслей — наверное, Шопенгауэру, а Шопенгауэр был величайший страдающий гений, наверное, мучительные чувства препятствующих камней были свойственны его великому разуму.

Наверное, и содрогающемуся от нервного бича, пронзающему тело судорожными иголками, вечному композитору боли, бессмертному Скрябину, когда перед умственным взором его партитура оживала нервами скрипок, фаготов и флейт, наверное, ему давили ногу мозоли и резали подошвы острые, клыки камней.