Павел Лавут - Маяковский едет по Союзу

Примеру этому последовали лишь единицы, и Маяковский поначалу, стоя на авансцене, молчал, вероятно обдумывал, как разогреть слушателей, как установить контакт, с чего начать?

— Товарищи! — доверительно обратился он к залу. — Хотя народу мало, но зато каждый на вес золота!

Зашевелились.

— Кому будет в результате теплее, покажет будущее: тем, которые пришли на мой сегодняшний вечер, или тем, которые променяли мой сегодняшний вечер на домашний уют и камин!

Оживление, смех. Кое-кто реагировал немедленно, пристроив свои пальто на пустующие кресла. И вот уже зал принял вполне сносный облик — все пошло своим чередом.

...

Владимир Владимирович несколько мрачноват — предлагает «согреться бильярдом». Начинается своеобразное священнодействие. Первая проблема — выбрать хороший кий: тяжелый, длинный, прямой. Он проверял их в вытянутой левой руке, взвешивал один за другим и прищуренным глазом уточнял прямизну. Потом, отобрав кусок хорошего мела, деловито смазывал кий и смежные суставы пальцев обеих рук.

Шары любил ставить сам — это как бы часть игры.

Больше по душе была ему «американка»: самая простая из игр — бей любым любого. На другие игры не хватало терпения. Нравилась быстрая смена положений, движение и азарт. Такая игра частично заменяла физическую работу — ведь он почти не присаживался, шагая вокруг стола. Бильярд служил разрядкой в непрерывной и напряженной работе мозга. Но выключиться совершенно он не мог — то, прерывая игру, он что-то заносил в записную книжку, то как бы по инерции читал или, вернее, нашептывал готовые или строящиеся строчки, найденные рифмы. И наконец, бильярд — хотя и не массовый, но вид спорта.

Скажем, мне бильярд — отращиваю глаз…

В углу рта Маяковский мял одну за другой папиросы. Не докурив, прикуривал от нее следующую — за вечер опустошалась целая коробка. Подолгу был молчалив, сосредоточен. А то вдруг начинал сыпать остротами, сохраняя при этом серьезное выражение лица. Лишь изредка появится улыбка — так постепенно настроение менялось: шли стихотворные цитаты, перевернутые, комбинированные слоги. Партнер озадачен и, конечно, отвлекается от своих «прямых обязанностей».

Маяковский был искусным игроком и обладал тем преимуществом, что обеими руками (он был левша) с одинаковой силой и ловкостью владел кием. Помогал ему и рост: он доставал любой шар на самом большом столе. Но, пожалуй, основные его качества как игрока — настойчивость и выносливость.

Часам к четырем утра, когда я уже стоя спал, он подбадривал меня, напевая густым басом (в бильярдной мы были одни): «Еще одно последнее сказанье…». Эту арию он очень любил.

— Серьезно, еще одну последнюю партиозу. Я покажу класс! Кладу восемь шаров с кия (то есть подряд). Я ведь только разошелся… «Последних сказаний» набралось штук пять…

Огромные зеленеют столы. Поляны такие. И — по стенам, с боков у стола — стволы, называемые — «кий».

…

Какая сила шею согнет тебе, человечий азарт?!

На рассвете отправляемся в Казань, с ночной пересадкой в Арзамасе.

Бесплацкартный холодный вагон. Вещи уложили на верхние полки, а сами уселись внизу.

Рядом с нами стоял, переминаясь с ноги на ногу, странно одетый человек. Поверх пальто — кожух не по размеру, с поднятым выше головы воротником. Валенки-броненосцы. Шапка почти боярская. Лица не видно. Постепенно, отогреваясь, сосед снял кожух, шапку… Молодой, приятный на вид, с бородкой. Он напоминал толстовского Нехлюдова. Лицо выразительное: в нем и барское, и крестьянское.

Маяковский разговорился с соседом. Спросил, где работает, куда и зачем едет. Тот постепенно выложил всю свою биографию. Собеседник оказался юристом, едет в район по судебным делам и до утра просидит в Арзамасе в ожидании транспорта, попросту говоря лошадки.

И тут же, по просьбе Маяковского, выложил суть уголовного дела, которое рассматривается в районе. Увлеклись рассказом… И вдруг юрист, не помню, с чего именно началось, поведал о своей неудаче:

— Вы знаете, у нас вчера в Нижнем выступал Маяковский. Я очень хотел попасть, но, к сожалению, не смог вырваться: предотъездная суета,

Владимир Владимирович ему в тон:

— Со мной такая же история. Я тоже хотел пойти на вечер, но заели командировочные дела.

— Мне особенно досадно, — продолжал юрист. — Мои родные и близкие были в театре, восторгались, как он здорово выступает. Такой талант! Стихи читает превосходно. Он рассказывал о поездке в Америку.

Маяковский сумел узнать у собеседника все, что его интересовало. Инкогнито сохранялось надежно. Юристу не приходило, конечно, в голову, что вместе с ним в этом бесплацкартном вагоне едет Маяковский. И он довольно точно пересказывал то, что ему пришлось слышать: как говорил Маяковский о Чикаго, Нью-Йорке, Мексике и т. д. Цитировал даже стихи, приводил кое-какие ответы на записки.

Расспрашивая нового знакомого, Маяковский интересовался, как воспринимают его стихи. («Каждый мой слушатель — это десять моих читателей в будущем». Об этом, очевидно, он и тогда думал.)

…Владимир Владимирович отказался от речных черепах. Но ему пришлось столкнуться с земными.

Он спросил:

— Почему мы так медленно ползем? Не опаздываем ли? Заглянув в справочник и в окно, я ответил:

— Нет, едем точно по расписанию, четырнадцать километров в час.

За версты, за сотни, за тыщи, за массу за это время заедешь, мчась, а мы ползли и ползли к Арзамасу со скоростью верст четырнадцать в час.

На станции Зимёнки вошли и пристроились с мешками у противоположного окна два окающих крестьянина. Они о чем-то горячо спорили. Один при этом энергично уплетал свои запасы: он чавкал, ворчал. Многие его слова с трудом улавливались. Другой, с жидкой бородкой и лукавым взглядом, что-то доказывал, поддевал его. Они то и дело вплетали в разговор нецензурные слова.

Маяковский молчал. Я, зная, как он не терпит ругани, удивился и решил было сам вмешаться. Но Владимир Владимирович жестом остановил меня. «Не мешайте, пусть поговорят, как привыкли. Иначе у них не выйдет «свободного разговора». Просто интересно послушать». (Шепотом, чтоб юрист не разобрал). Искусство требует жертв!

Он развернул газету и сделал вид, что занят чтением. Временами даже, глядя в окно, поворачивался к ним спиной. Этот «свободный разговор» я узнал в стихотворении «По городам Союза», кстати сказать, вобравшем в себя все волжское путешествие:

Напротив сели два мужичины: красные бороды, серые рожи. Презрительно буркнул торговый мужчина: — Сережи! [12] Сережи ― название станции в 22 километрах от Арзамаса. В стихотворении ― обобщенное имя крестьян. — Один из Сережей полез в карман, достал пироги, запахнул одежду и всю дорогу жевал корма, ленивые фразы цедя промежду. — Конешно… и к Петрову… и в Покров… за то и за это пожалте процент… а толку нет… не дорога, а кровь… с телегой тони, как ведро в колодце… На што мой конь — крепыш аж и он сломал по яме ногу… Раз ты правительство, ты и должон чинить на всех дорогах мосты. — Тогда на него второй из Сереж прищурил глаз, в морщины оправленный. — Налог-то ругашь, а пирог-то жрешь… — И первый Сережа ответил: — Правильно! Получше двадцатого, что толковать, не голодаем, едим пироги. Мука, дай бог-хороша такова… Но што насчет лошажьей ноги… взыскали процент, а мост не проложать… — Баючит езда дребезжаньем звонким. Сквозь дрему все время про мост и про лошадь до станции с названьем «Зимёнки» [13] В стихотворении названия станций переставлены: крестьяне ехали от станции Зимёнки до станции Сережи. .