Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири

Последние рукопожатия, которые никак не заканчиваются, отовсюду тянутся руки, я должен пожать их все, должен вернуться, действительно скоро и на долгое время, на всю зиму, навсегда я должен тогда остаться. Я должен передать всем привет, товарищам, фельдфебелю, правильно раздать взятые с собой подарки, ничего не забыть, я должен непременно заказать и получить необходимые, включенные в список инструменты.

Много, много рук машут на прощание, голоса снова и снова кричат нам:

- До свидания! До свидания!

Внезапно как стена тайга окружает нас со всех сторон, тогда как в далекой дали медленно смолкают голоса людей.

В своей возвышенной тишине лес стоит вокруг нас как околдованный. Ни ветерка, ни движения. Мы оба – единственные люди в его подавляющей середине.

- Ты не боишься, Фаиме?

- Но Петруша! Почему, чего тут бояться?

- Мы могли бы заблудиться, не найти дорогу в Никитино, умереть с голоду в лесу.

- Я не боюсь, совсем не боюсь. Я знаю, мы доберемся до Никитино точно так хорошо, как будто бы нас сопровождали все крестьяне Забытого.

Я точно следовал данным мне указаниям и был рад, что замечал все сразу и не ошибался с направлением. Только единственный раз я все же захотел быть умнее, чем крестьяне. Я не хотел использовать еще частично сохранившуюся тропу к грунтовой дороге, а, чтобы сэкономить время, решил срезать весь угол, проехав по уже почти заросшей просеке. Но при этом я совершил серьезную ошибку.

Проходил час за часом, но я все еще не добрался до дороги и уже давно потерял путь. Часто я смотрел на часы, потом на Фаиме, но она только улыбалась, немного огорчая меня.

- Ну вот, теперь чудесный мужчина все-таки заблудился, хотел быть умнее других. Вот так сюрприз! И лес стал здесь таким плотным, что тарантас больше не может объезжать. У меня, вроде бы, есть топор, но прежде чем мы прорубим себе дорогу силой, залезу-ка я на действительно высокое дерево, вдруг увижу вдали еще такого же умного мужчину как я, который тоже что-то высматривает.

Пока я карабкаюсь на дерево, я долго кричу Фаиме, который всегда отвечает мне. Я боюсь, что что-то могло бы ей, оставшейся одной в плотном густом кустарнике, ударить или напугать ее. Я осматриваюсь.

Будь у меня тогда борода, в ней задержалось бы немного лестных слов, которые я высказывал в свой адрес.

Меньше чем в ста метрах слева от меня я замечаю еле-еле видимую, широкую лесную просеку – долгожданную дорогу.

При помощи топора я прокладываю дорогу через густой кустарник до просеки; потом мы двигаемся дальше.

Время проходит. Смеркается. Мы должны устроить ночной привал. Он готов в один миг: взятый с собой тент натягивается над телегой, мы прячемся под ним и уже можно спать.

Кольку мы распрягаем и привязываем к длинной веревке. Он жует скудную траву с дороги, которой та полностью поросла, и только обрывки следов указывают на то, что здесь однажды ехала телега.

На краю дороги мы раскладываем костер.

На расстоянии руки лежат револьвер и обе винтовки. Так научили меня крестьяне, потому что дорога – это место сбора людей и зверей леса. Сбежавшие каторжники и прочий сброд, который не остановится перед грабежом и убийством, бродит по чаще вдоль дороги. Но убитый – это желанный корм для волков и других животных, которые по ночам рыскают вдоль дороги. Потому особенно по ночам собирается жизнь тайги на заросшей дороге.

Мы едим медленно, без поспешности, и пьем чай. В стороне от нас ложится Колька, который время от времени поднимает голову и как хорошая охотничья собака чует, не подбирается ли к нам издали опасность. Огонь постепенно тухнет.

Ничего не движется, никакого ветерка. Мы тихо беседуем, так как тишина и в нас самих, запас дров на ночь быстро собран. Огонь вспыхивает и снова бросает призрачные тени вокруг нас. Теперь лес похож на красную стену, которая прерывается сверканием отдельных берез.

Пожалуй, огонь защищает человека от диких зверей, но он привлекает хороших и плохих людей из самой дальней дали. Поэтому всю ночь нужно быть начеку.

Я завернул Фаиме в бурку. Я один сижу у огня, тоже накинув такую меховую пелерину на плечи. Трубка путешествует из одного угла рта в другой, потом в табачный кисет, маленькой горящей веточкой я снова зажигаю трубку, чтобы она опять предприняла свое обычное путешествие.

- Не хочешь ли ты спать, Фаиме? Уже поздно, одиннадцать часов ночи.

- Нет, Петруша, я на всю ночь останусь лежать у огня. Выспаться я всегда смогу, а сегодня я хотела бы караулить вместе с тобой. Но расскажи мне какую-то историю. В лесу так таинственно, и я хотела бы забрать с собой так много воспоминаний из Сибири. Если мы однажды будем в Петербурге или где-нибудь за границей, то мы вспомним этот вечер в лесу. Но это должно быть действительно жуткой историей, так как если я вижу, что ты смеешься, значит, история эта вовсе не страшная на самом деле.

- Я хочу рассказать тебе историю о волках, которую услышал в Забытом от охотников на пушного зверя:

Жил-был волк. Он был помесью степной волчицы и северного волка. Он был зол, быстр, кровожаден и на костреце у него был коричнево-красноватый мех. Он наследовал это от матери; от отца у него была серая шкура и размер. Он был зловеще велик и силен. Самая яростная и самая сильная собака не могла справиться с ним. Киргизы, калмыки, башкиры, татары в степных поселениях и казаки в станицах рассказывали об его нападениях и убийствах. Но о нем знали и крестьяне в тайге, самоеды, остяки, вогулы и другие кочевые народы, которые населяют бескрайнюю тундру Сибири и пасут там свои оленьи стада.

Снова и снова этого гигантского волка пытались заманить в засаду, поймать в капкан, отравить его – без толку. Животное было умно и всегда ловко избегало опасности.

Волка прозвали «Одиноким», потому что в большинстве случаев его видели в одиночку. Он охотился и убивал один, и только редко становился предводителем и вожаком изголодавшейся стаи, которая приводила тогда людей в состояние панического ужаса, так сильны и смелы были его разбойничьи набеги на пасущиеся стада. Постепенно дошло до того, что в нем скоро уже видели не волка, а шайтана – злого духа лесов – который получал свою дань противозаконно и насильственно.

Мать Одинокого была невелика и почти темно-красная. Ее выводок состоял из четырех красноватых, кровожадных и двух серых, более сильных животных. На глубоко спрятанном, тщательно оберегаемом волчицей торфяном болоте лежало множество разбросанных костей. С трудом и опасениями растила она свой выводок. Молодые волки росли и развивались великолепно.

Лето прошло, наступила осень, и старая волчица постепенно обучала волчьим повадкам своих волчат.

Когда смеркалось, они все подкрадывались к стадам. Издалека молодые волки слышали блеяние овец, человеческие голоса и собачий лай, до тех пор, пока ночь постепенно не спускалось и все стихало. Тогда волчица подкрадывалась ближе, но волчата, дрожа, оставались позади. Она, осторожно пригнувшись, скользила по земле. Внезапно звучит громкий крик, яростное, хриплое тявканье собаки... пригнувшись, и испуганно сидят вместе молодые волки. Наконец, приходит мать, тащит в зубах большого гуся.