Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири

Нерешительно крестьяне стояли в кругу и молчали.

Настя, девочка едва ли трех лет, подошла к мертвому зверю и встала на колени у его головы.

- Мама, Одинокий мертв..., – и ребенок гладил породистую тонкую голову волка, его плотный серый мех, слабые уши, его когда-то такие быстрые, сильные ноги.

Мужики принесли лопаты, глубоко раскопали землю, опустили в яму мертвое животное, чего они прежде никогда бы не сделали. Маленькая Настя принесла пучок травы, там было несколько цветочков. Она осторожно приблизилась к яме, где лежал зверь, посмотрела вниз, бросила пучок травы с цветами и склонила в сторону льняную головку.

- Одинокий, я всегда буду приходить к тебе, и играть с другими детьми у тебя.

Яму быстро забросали землей, и лес хранил молчание над могилой Одинокого.

Вечером, когда все собрались за рюмкой водки, веселились и вспоминали о прежних набегах Одинокого, маленькая Настя плакала. Но слезы ребенка еще не успели просохнуть на толстых маленьких щечках, когда она уже заснула.

Ей снился волк Одинокий.

Розовел рассвет.

Робко снопы холодных солнечных лучей опустились на пейзаж, и внезапно, как после чуда, лес вокруг нас предстал в своем полном осеннем великолепии.

Целый день телега с плетеным кузовом тряслась по тракту. Вечером мы переночевали в деревне, потом телега снова тряслась долго, до самого дома.

1916 год заканчивался.

Повсюду все более заметным становилось приближение зимы. Связь с далекой дорогой оживилась, полностью загруженные телеги снова двигались в Никитино, разгружали грузы, так что почтамт едва ли мог справиться с таким наплывом. Почтовые служащие были перегружены и потому всегда пребывали в плохом настроении. Жители Никитино снабжали себя продовольствием и всем необходимым, купцы складывали товары вплоть до потолка. Особенно заботились они о необходимом притоке продуктов всякого рода, так как городок далеко не мог удовлетворить свои потребности собственными полями и зерном. Маленькие стада убойного скота размещались в конюшнях мясников, горы мешков с мукой и зерном складировались у пекарей.

Военнопленные возвращались. За каждой группой тряслись телеги с плетеными кузовами, груженые продуктами и подарками. Лагерь наполнялся.

Видны были трогательные сцены прощания с добродушными работодателями. Женщины и девушки в «интересном положении», заплаканные глаза. Зима разлучала их с их мужчинами на шесть месяцев.

Первые снежинки падали. Веселой вьюгой крутились они у окон, летели в глаза пешеходов, цеплялись к бородам, создавая странные картины, собирались на шапках и косынках, длинных валенках, покрывали косматых лошадей белым покрывалом и оставались лежать на земле и в лесу. Когда однажды утром мы проснулись, все вокруг преобразилась и температура опустилась на несколько градусов ниже нуля.

Жизнь проснулась еще раз. Все занимались самыми последними приготовлениями к зиме. Каждый торопился с подготовкой, каждый знал, что скоро это уже окажется невозможно.

Вскоре после этого большие тучи беспрерывно двигались над Никитино, и насколько глаз мог видеть, небо было темно-фиолетовым и пепельно-серым; потемнело, внезапно подул сильный ветер, и днем и ночью постоянно шел снег. Когда через несколько дней снова появилось сияющее солнце, все приступили к работе, убирали лопатами высокий, блестящий, девственно белый снег – его высота уже превысила два метра. Термометр показывал двенадцать градусов мороза.

Люди постепенно проваливались в зимнюю спячку, улицы пустели. Все сидели дома, умело топили печь и наслаждались хорошей едой. Искусство пекарей, мясников, портных, сапожников снова проявилось. Всюду долго и подробно шли разговоры, все равно, забирали ли пирог или снимали мерку для пары ботинок.

Люди придумывали самые различные уловки, чтобы использовать свое свободное время. Австрийский кондитер Майерхофер снова и снова выдумывал новые сорта пирогов, глазури всех цветов радуги, и всевозможные украшения, с изречениями на всех языках. Это было благоприятным случаем, чтобы объясниться кому-либо в любви, но не «с помощью цветов», а «с помощью пирога».

Мясники снова ставили в витрины смеющиеся и усмехающиеся свиные головы, телячьи головы, бычьи и коровьи головы, где на чертах и углах рта без труда можно было заметить удовольствие от того, что их зарезали. Разве не радостно было бы приготовить себе жаркое из такого красиво украшенного куска?

Парикмахеры стригли всех под одну гребенку. У всех были коротко остриженные, слишком короткие волосы. Но «европейская прическа» стала в Никитино модной. Дамы, похоже, просили сделать себе завивку даже чаще, чем это требовалось. Еще у парикмахеров так великолепно пахло самыми разными духами и помадами! Здесь также «случайно» встречались, ждали «случайно так долго», что, в окружении множества приятных запахов, как раз было очень даже приятно.

Также в кино постоянно кипела напряженная работа. Там было тепло и приятно темно, и прекрасно можно было «шептаться друг с другом». Маленький оркестр военнопленных заботился о необходимом настроении, даже если музыка не всегда совпадала с кадрами на экране; это было не так уж важно.

Кафе процветало. Конъюнктура длительное время была «растущей», тенденция «исключительно дружелюбная». На пути к кафе снова «случайно» встречались, шли одной и той же дорогой..., а также к одному и тому же столу. Дайош Михали и его цыгане были явными нарушителями спокойствия, но их все любили, даже боготворили.

Так проходили зимние дни.

Фаиме стала другой. Большие и чудесные, хранящие в себе тайну новой жизни, ее черные глаза смотрели на меня со спокойствием и большой радостью. В их глубине только лишь редко вспыхивала искра прежней страсти; она все больше гасла и сменялась чувством глубокого счастья.

Фаиме не щадила своего тела. После возвращения из Забытого она как обычно делала все покупки для магазина своих братьев, и даже одно это уже было значительной работой. Вместе с тем она заботилась еще и о нашем хозяйстве, пусть даже Наташа, Ольга и неутомимая «морильщица мышей» выполняли большую часть работы. Ежедневные уроки усердно продолжались, прогулки и выезды на Кольке никогда не прекращались.

- Петруша, ты как добрая мать-медведица, и ты с самым большим удовольствием целый день одевал бы меня, раздевал, мыл, купал, носил на руках, чтобы со мной ничего не случилось, – часто говорила она мне, когда я пытался объяснить ей, что то или другое для нее было бы уже слишком. Да, я сам иногда чувствовал себя как нерасторопная мать-медведица, мои лапы были, пожалуй, сильны, но у них на этот раз не было ни малейшего опыта.