Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири

Так я научился переносить ожидание.

Время побудки было неопределенным, это в равной степени могло произойти и среди ночи, и под вечер. Никого не интересовало, хотели ли мы есть или пить. Если нас будили, это могло значить: отправку на работы, дальнейшую отправку, или также наказание. Оно производилось в присутствии всех заключенных; это должно было оказывать на всех воспитательное воздействие.

Все вокруг нас было полностью лишено хоть какой-то дисциплины.

Шагали мы при любой погоде. В промокшей одежде нас запирали в камерах. Их часто не топили даже зимой. Спали на цементном полу. Вечная грязь вызывала эпидемии. Мокрые лохмотья на теле и ногах приводили к простуде самого худшего вида.

Но как раз это и было целью!

Мы, заключенные, вовсе не должны были жить долго.

Только самые здоровые и самые стойкие мужчины достигали места назначения, тогда как другие умирали от воспаления легких или похожих «мелочей».

Тюрьмы, через которые мы проходили, были похожи одна на другую. Даже в самых маленьких городах они все без исключения были построены из камня. Мощные ворота, большие, высокие, очень толстые стены окружали собственно тюрьму и немногие прилегающие здания, все одного и того же серого, меланхолического цвета. Серые коридоры, серые камеры со скамьями и нарами или без них, обогретые или нетопленные.

Преступники, на которых опасные преступники смотрели сверху вниз с неуважением, были совершенно безвредны, никогда не оказывали сопротивления, и одного крика конвоира хватало, чтобы запугать их. Эти люди должны были отбывать «мелкие» наказания. Воры всякого рода, мошенники, бродяги и даже злонамеренные должники были в их рядах. Они все могли работать в городах под надзором, получали за это маленькое жалование, им позволялась привилегия курить, а когда у надзирателей был особенно хороший день, то им даже разрешали пить водку. Нередко они занимали свое время игрой в карты, но играли, естественно, не на деньги, а на камушки или на семечки подсолнуха. Во время поездки в тюремном вагоне они сами могли варить себе чай или под конвоем покупать еду на вокзалах. Они часто также носили штатский костюм. Свои пожитки они держали в маленьких узелках, там находились чайник, нож, вилка, несколько предметов одежды и, что было, пожалуй, самой главной вещью – обломок зеркала. Чем больше он был, тем более горд был владелец этой драгоценности. С таким обломком зеркала мужчины могли бриться, кроме того, они как дети часами играли с ним в «зайчика», направляя пойманный солнечный лучик, по возможности в лицо друг другу, что часто вызывало ярость и возмущение у приятелей.

Опасные преступники ничего этого не знали. Закованные в цепи, на которых часто висел тяжелый шар, они сидели одиноко и неподвижно в своих камерах и пристально смотрели на голые стены и на ползающих насекомых. Даже ходить по камерам было мучительно из-за цепей, а от утомительной работы, которая была в большинстве случаев непроизводительной, они истощенно опускались на нары или полы. Они ничего не могли нести с собой, так как все могло послужить им смертоносным оружием против строгих, непреклонных конвоиров. Им не разрешалось даже взять пару тряпок, чтобы хоть чуть-чуть защитить ноги от холода. Считалось, что они могут на них удавиться.

Наши конвоиры, которых мы должны были бояться, эти мужчины сами боялись нас.

Темно-зеленая форма конвоира с блестящими пуговицами и застегнутым револьвером была ненавистна всем заключенным до глубины души, им было безразлично, не билось ли под мундиром все же добродушное сердце. Одна лишь единственная мысль, всегда одна и та же, и никакая больше воодушевляла каторжников при взгляде на этих людей: как я могу отправить этого проклятого на тот свет? Вся логика заключенных исходила исключительно из этого соображения. Любое маленькое добродушие, которое охранник демонстрировал по отношению к охраняемому, понималось как низость, грубость, как новое, еще неизвестное мучение, как подлое расспрашивание неосведомленного. Позиция, что конвоиров непременно следовало бы убить, была для всего одним абсолютным и непременно установленным фактом.

Наши конвоиры – были ли все они, в действительности, извергами, плодом всего грубого и низкого?

Нет, они такими не были.

Это были мужчины, получившие блестящее военное образование, надежные во всех отношениях, самые верные чиновники, которые, как позже показала история, никогда не сдавались, даже тогда, когда революция уже окончательно победила в России. Каждого из них в отдельности можно было бы победить только после самой жесткой борьбы. Зверства, которые совершали над ними, не могли втолковать им какого-то иного мнения, кроме как верности своему Государю и своей стране. Верные своему воспитанию и своей присяге, они умирали той смертью, которая едва ли найдет подобное в верности долгу.

Отношения между заключенными и охраной всегда были натянутыми, и они друг другу никогда не доверяли. Любой самый незначительный проступок всегда строго наказывался. Заключенного раздевали или обнажали ему спину, привязывали его к нарам, и тогда на него сыпались удары плетью. Наказания определялись по числу ударов плеткой. Самое незначительное было 10, самое тяжелое 30, у очень сильных мужчин 50.

Бывали также и покушения на убийство охранников или даже начальства. За это полагалась смертная казнь через повешение или расстрел. Мы должны были присутствовать на казни.

Последнее желание приговоренного к смерти всегда выполнялось, при условии, что оно было в рамках позволенного. Так, одному разрешили написать домой подробное письмо, другой потребовал полную бутылку водки и соленый огурец, что и было поглощено в один миг, другой смог «еще раз увидеть свободный мир». Они потом спрыгнули со стены и сэкономили солдатам пули, а палачу работу. Один пожелал в последний раз порезать хлеб и колбасу ножом. После трапезы он зарезал сам себя.

Я не присутствовал ни на одной единственной казни, во время которой заключенный проявил бы трусость. Безмолвно и тихо стояли они у стены, смотрели с абсолютно спокойными глазами в дула винтовок и падали так же молча. За редким исключением, мужчины проклинали Бога и людей самыми грязными словами, которые нужно было еще очень точно обдумать, чтобы суметь понять их связь. Из-за этих проклятий все содрогались; боялись, что они исполнятся.

Начальство, администрация тюрем заслуживает жестокого упрека, который, впрочем, в России всегда заслуживает снисхождения, так как он воплощает типично русское качество – упрек в небрежности. По этой причине нам то нечего было есть, зато потом еды было больше, чем нужно, потом еда была сильно пересолена, потом не было хлеба, картошки и так далее. Из халатности многое забывалось, из-за небрежности, голода, жажды или прочей инертности происходили кровавые бунты, где нас убивали, без понимания, без поиска какого-либо оправдания. Осужденный, и этот факт был установлен всюду, был фактором, которого следовало держать подальше от человечества. Его устранение, как абсолютно бесполезного человека, казалось оправданным абсолютно со всех сторон. Этим руководствовались все, и все, что касалось тюрьмы, было мелочью, чепухой, делом, которое не стоило забот. Именно в соответствии с этим и действовали охрана и администрация.