Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири

Что было известно о Сибири? Немного больше этого: озеро Байкал простирается на более семи градусов широты; на Сахалине есть озеро, которое состоит только из нефти, неповторимое на нашей планете; Сибирь производит каждый год одной только пшеницы свыше 80 миллионов пудов [в пуде 16 кг], один фунт мяса стоит там 5 копеек, фунт масла 25 копеек, курица стоит 30 копеек. Это мы знали, это учили в школе. Но что все это значило в сравнении с тем фактом, что в 1887 году полуостров Аляска, крохотная доля Сибири, была продана Америке за смешную цену, и вскоре после этого та же самая земля стала приносить американцам ежегодную прибыль в размере более 200 миллионов долларов? Так мало мы знали о Сибири, столь минимально было использование безграничных полезных ископаемых этой страны.

Сибирь была страной страха и ужаса, страной каторжников. Больше об этой стране ничего не хотели знать. Она, кажется, была проклята со всеми ее красотами и богатствами на то, чтобы как под проклятием по-прежнему пребывать в забытьи, бесконечной в ее размерах, но бесконечной и в ее меланхолии.

Днем и ночью катился зарешеченный тюремный вагон по Сибири. Бесконечные поля под паром, бесконечные леса, бесконечный, одноколейный рельсовый путь... – это бесконечная наша дорога...

Поезд останавливается. Мы ждем, долго, очень долго, до тех пор пока не порозовеет утро и не погаснут далекие огни какого-то большого города.

Ясный, холодный зимний день. С особенной тщательностью мы осмотрели и сложили нашу одежду. Она не в лучшем состоянии, но, вероятно, мы получим скоро другую, вероятно, мы скоро освободимся...

Нас выпускают, пересчитывают: восемь пар. Мы остаемся, других гонят дальше. Притаскивают дымящийся котел. Мы получаем картошку и мясо. Мы радуемся хорошей еде; она настолько горяча, что мы едва можем удержать картофелины и маленькие кусочки мяса в руках. Затем приносят даже чай. Мы еще далеко не насытились, но нас об этом никогда не спрашивают. Нас ведут дальше вдоль рельсового пути. Издалека мы видим вокзал, затем он остается далеко за нами. Мы останавливаемся перед несколькими вагонами для скота. Тяжелым ломом Степан и я взламываем замки и открываем двери...

Оттуда вываливаются трупы...

- Что вы глазеете? Скоты! Дальше!

Это немецкие и австрийские военнопленные...

- Ну, давайте, выгружайте проклятых варваров! Удары плетью должны подстегнуть нас.

Опустившиеся фигуры в мундирах. Они падают нам в руки, касаются наших лиц, наши руки должны хватать их. Трупы замерзли, совершенно жесткие, многие среди них с отчетливыми признаками дизентерии.

Остекленевшие глаза, искаженные лица, с короткими, растрепанными бородами, растрепанные волосы, разорванные мундиры, конечности в искривленных положениях.

Шестнадцать вагонов для скота, полных трупов...

Одно тело двигается! Серая защитная форма! Фельдфебель! Товарищ, немец!

Он великан. Мы кладем его в снег, смачиваем снегом губы, виски, лоб, голову. Глаза раскрываются... они не видят нас... они смотрят в даль, в потусторонний мир.

- Проклятие войне... и каждому... кто ее..., – хрипит умирающий.

- Товарищ! – кричу я как безумный.

- Скажи... Дома...

Мертв! И последний тоже умер!

Только я слышал его последние слова, только я один понимаю их.

Мои дрожащие руки осторожно кладут голову на снег, я закрываю ему глаза и напряженно всматриваюсь в черты его лица...

Внезапно страх охватывает меня, подстегиваясь осознанием ужасного факта:

Сыпной тиф!

Покрытые корой губы, пятна на лице и руках!

Мы мертвы – мы тоже!

- Старший, мой товарищ умер от сыпного тифа! – обращаюсь я к надзирателю.

- Ты с ума сошел, парень! Ради Бога...! Он ошарашено смотрит на труп, орет изо всех сил: – Остановить работу! – и убегает.

Смерть уже держит его за пятки.

И это война? Я не могу отвернуть взгляд от фельдфебеля.

Мы ждем и ждем... Степан и я, по крайней мере, вытерли свои руки снегом.

Прибывает полковник, с ним три офицера и врач. У них всех толстые, теплые зимние шинели.

Одного взгляда доктора достаточно: это действительно сыпной тиф.

Трупы выгружают, везут на свободное место, складывают в кучу, нам приходится таскать их, так как над нашими головами шумит с долгим свистом нагайка. Кучу обильно поливают керосином и поджигают.

Заключенные радуются... вспыхнувший костер их согревает. Я тоже стою рядом.

Синие маленькие языки пламени быстро разбегаются в разные стороны, они объединяются внизу в широкий, сверкающий синим круг, прыгают в высоту, подают друг другу трепещущие руки, окружают весь костер ползучим дымом, до тех пор пока светлый огонь, подобный огромному факелу, не поднимется к небесам. Несколько тел встают на дыбы, как будто хотят подняться и сбежать. Только лица трупов остаются ужасающе безразличными.

Факел горит долго, затем куча обрушивается, огонь еще раз вспыхивает высоко и медленно начинает опускаться.

Среди ночи нас выгоняют из тюрьмы, мы получаем крючья, лопаты и тачки.

Два дня более двадцати заключенных должны копать мерзлую землю, собрать кости сожженных в кучу и засыпать его комьями земли. Едва мы справились с работой, как куча оседает под грузом земли.

Из свинцово-серого неба спускаются вниз мягкие, красивые снежные кристаллы, которые, покрывая холм, делают его неузнаваемым, как будто хотят скрыть позор, который люди причиняли друг другу.

Шестнадцать вагонов для скота, полных трупов, исчезли.

В тюрьме царит тягостная, тревожная тишина. Каждый избегает другого, один боится другого – сыпной тиф начался среди нас. Боязливо и взволнованно один нашептывает об этом другому.

Собственно, смерть должна была бы быть желанной каждому из нас – странно, но теперь мы внезапно боимся умереть. Значит, каждый втайне надеется, все же, на освобождение...?

- Немец, а ты точно знаешь, что твой товарищ умер от сыпного тифа?

- Да, Степан, я знает это достоверно, каждое сомнение исключено, – шепотом отвечал я.

- Эта банда свиней сделает так, чтобы мы все сдохли. Нам нужно сбежать.

- А наши цепи?

- Я всю тюрьму развалю по кирпичику. Если мне суждено умереть, тогда еще несколько конвоиров должны поверить в это. Первых, которые войдут, мы прикончим. У парней есть при себе оружие и куча патронов. Позволь только мне стрелять одному, я ручаюсь тебе, один выстрел – один труп. Я был у нас самым лучшим стрелком и самым лучшим охотником...

Тихий шум... ищущий, мелькающий луч бежит из глазка камеры, он падает на наши закрытые глаза, прячется в наблюдательной щели и гаснет.

- Почему ты молчишь, немец? – спрашивает он меня.

- Я думаю. То, что ты предложил, чепуха. Мы при побеге должны иметь возможность действительно убежать. Мы можем попробовать это, когда находимся при перевозке, в железнодорожном вагоне. Здесь в тюрьме это бессмысленно.