Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири

Унтер-офицер Лопатин подходит ко мне. Его глаза мерцают, он внезапно потерял свое привычное спокойствие.

- Барин, немецкий фельдфебель из лагеря для военнопленных просит, чтобы вы пришли. Вы нужны вашим товарищам. Его высокоблагодородие, комендант лагеря... я не могу с вами об этом говорить, он – начальник... Все же, мы – люди, барин, и ваши товарищи тоже люди! Я долго беседовал с ними, пока было можно... они даже все христиане, как мы! Он доводит их до того, что они умирают с голоду, опускаются, они все умрут, все, если... если... никто не поможет им. Это грех, смертный грех, барин. Бог проклянет таких людей... Всемогущий Бог, такие слова приходится произносить грешному человеку!

Вместе с русским я иду к лагерю военнопленных. Часовые знают, что я не могу заходить в лагерь, но мрачное выражение лица Лопатина и его звание заставляют их молча отойти.

На маленькой пустой площади, окруженной ямами, сидит фельдфебель. Как по неслышной команде из земляных нор выползают фигуры, живые, бездушные призраки; некоторые едва ли могут идти. Это все еще люди? Холодно бежит вниз по моей спине. И ты еще осмеливаешься жаловаться на твою судьбу.

Фигуры пытаются встать «смирно». Я возражаю.

- Сыпной тиф, перемежающаяся лихорадка и дизентерия бушуют у нас. Мы все чахнем... – Таковы приветственные слова немецкого фельдфебеля.

Двое обреченных на смерть, он и я, подают друг другу руки. Он – только тень. Они все такие, все. Сотни глаз смотрят на меня.

Я – их последняя, самая последняя надежда.

Я никогда в жизни не забуду эти глаза, даже если я буду бессмертен.

Мой план разработан.

Есть одна лишь возможность спасти товарищей.

Я иду в комендатуру. Коменданта там больше нет. Солдаты знают меня, потому спокойно оставляют меня ждать в его кабинете. Я краду один лист бумаги, на котором мужчина написал различные слова, потом еще чистый официальный бланк. Мне этого достаточно.

Я провожу полночи, чтобы научиться подражать его почерку. Листок служит мне образцом. Наконец, я записываю на бумагу короткие приказы, распоряжения для радикального улучшения лагеря военнопленных.

День проходит. Наступает тихий весенний вечер. Воздух теплый, праздные люди идут вдоль улиц, с вечным любопытством смотрят вверх на мои окна.

Перед домом коменданта стоит часовой.

- Я срочно должен поговорить с комендантом, по служебным делам!

Часовой звонит. Выходит горничная, запирает дверь за мной и указывает мне комнату коменданта. В этот момент я намеренно роняю монету и ищу ее. За это время горничная ушла.

Я открываю дверь в комнату. За столом сидит комендант, перед ним хлыст и... револьвер. Я быстро вхожу и приближаюсь к мужчине.

- Мы все умрем! В лагере появилась черная чума!

В ужасе мужчина закрывает лицо руками.

Я хватаю его револьвер.

Звучит выстрел!

Я кладу покрытый каракулями официальный бланк на стол, бросаю револьвер на пол. Три прыжка к двери, я вырываю ключ, закрываю их снаружи, кладу ключ в карман.

Со всей силы я стучу теперь по запертой двери, барабаню кулаками, грохот раздается по всему дому. Тут уже стоит жена коменданта, она абсолютно ошеломлена.

- Часовой! Часовой! – кричу я во всю глотку из входной двери на улицу. Подбегает солдат. – В кабинете коменданта только что стреляли!

Объединенными усилиями мы выламываем дверь.

На стуле, за своим столом, сидит комендант лагеря. Из его лба течет кровь, все лицо залито кровью и полностью искажено, глаза раскрыты в невыразимом ужасе. На полу лежит револьвер, на столе исписанный бланк.

В отчаянии жена коменданта падает на колени перед своим мужем. Дети громко плачут и боятся мертвого отца, горничная всхлипывает в углу, часовой крестится, шепчет слова молитвы. Потом он поспешно удаляется. Вскоре после этого он снова приходит с Лопатиным и фельдшером, вскоре после этого за ними следует судебный следователь. Общими силами коменданта поднимают из кресла. Судебный следователь принимается за работу. Я помогаю.

Ключ от запертой двери обнаруживается на столе.

Через полтора часа протокол окончен, и я могу идти. Я быстро спешу к дому татарина и звоню. Дверь открывается, но я не вхожу.

- Исламкулов, вы окажете мне невероятно большую услугу, принесите, пожалуйста, из магазина новый костюм для меня, я был в лагере военнопленных.

- Разумеется, с большим удовольствием, но, господин Крёгер, входите, почему вы остановились снаружи?

- Не прикасайтесь ко мне. Я был у тифозных больных.

На конюшне я переодеваюсь и тщательно умываюсь.

- Знаете ли вы, что комендант покончил с собой? Я как раз оттуда! – говорю я потом.

Все молчат. Я сажусь за ужин. Мои руки дрожат.

Фаиме смотрит на меня. Я опускаю взгляд, но чувствую, как ее глаза все еще глядят на меня. Она и я, мы одинаково, только мы двое знаем это.

- Наверняка, иначе не могло быть, – говорит она.

- Да, так должно было быть!

Девушка наполняет мой стакан красным вином. Как кровь, думаю я, и рассматриваю при этом мои руки.

Но они чисты.

Ночью я чутко лежу в кровати. Рядом со мной бодрствует татарка. Неподвижно, как застывшая, сидит она, маленький, задумчивый, дорогой идол. Ее глаза наполовину закрыты и направлены на ночь, которая глядит на нас из открытых окон. Внизу туда-сюда шагает часовой.

Я чувствую себя жалким и уставшим, и все выше растущая температура приводит меня в неописуемое беспокойство, вызывает бредовые мысли, которые смешивают действительность с фантазией.

Наступает рассвет. Приходит день, я поднимаюсь, ищу отвлечения в еде, курении, разговорах. Приходит полдень, я жду кого-то... Придет ли он? Не приближаются ли шаги?

Наступает вечер...

Он приходит!

- Вот следственный протокол. Барин, господин судебный следователь просит вас, чтобы вы подписали его, так как вы там присутствовали, – и Лопатин подает мне исписанный лист бумаги. Я прочитываю его, читаю еще раз. Как тяжелый молот моя рука опускается; документ подписан. Солдат уходит.

Он действительно пришел.

Но... он не забрал меня...

Все еще нет никакого сообщения! Лишь бы меня не покинули силы и чувства!

Температура растет все выше. Меня знобит, мой разум отключается все больше, и я едва ли в состоянии защищаться, хотя я долго сопротивляюсь. Озноб становится все сильнее, глаза невыносимо болят, пока мне не приходится закрыть их на долгое время.

- Я буду ухаживать за тобой, Петруша..., – шепчет татарка, – теперь черная птица летает над лесом беззвучно, это черный ворон, еще один... Просто закрой свои глаза, ты устал, должен спать. Завтра все снова станет хорошо, тогда ты вновь сможешь видеть. Я останусь у тебя, сколько ты хочешь.

Я хватаю руку девушки.

Когда лесные звери должны умирать, то они прячутся. Я больше не ставлю ногу перед дверью, так как у меня больше нет сил. чтобы идти. Только Фаиме у меня. Я знаю, она может молчать, даже если это стоит ей жизни. Я потребовал этого от нее, и она обещала это мне.