Анатолий Луначарский - Воспоминания и впечатления

Как раз в последнее время Иван Иванович стал пристально заниматься вопросами культуры. Из скромности он подписывал свои статьи, посвященные этим вопросам, не собственной фамилией, а псевдонимом «Федоров». Статьи эти заставляли меня напряженно задумываться над теми или иными сторонами нашего культурного строительства и зачастую сожалеть, что Иван Иванович не может глубже, органичнее, в порядке, может быть, государственной деятельности, взять на себя ту или другую ответственную роль в этой части нашей работы.

Передам еще один очень характерный для Ивана Ивановича эпизод. Между прочим, именно он провожал вместе с тов. Халатовым Алексея Максимовича от границы в Москву. Оберегал он его, как мать больного ребенка, и был до высшего пункта счастлив горячей встречей, которую Москва оказала любимому писателю, настроением самого Горького и т. д. Между тем Алексей Максимович выдвинул идею журнала «Наши достижения». На первом или втором редакционном собрании этого журнала Иван Иванович вдруг выступил с громовой речью, в которой, можно сказать, отрицал все и всяческие достижения. Что бы кто ни называл достижениями, Иван Иванович клал на противоположную чашку весов недостатки, словом, разбушевался и явился таким последовательным самокритиком, что мог нагнать тоску на кого угодно. Я диву давался и внутренне негодовал. Когда мы вышли вместе с Иваном Ивановичем, я немедленно напал на него: «Что же это ты? Если бы я так думал о наших достижениях, я, пожалуй, сам захандрил бы, а что уж других при таком настроении можно привести в панику, то это не подлежит никакому сомнению». Иван Иванович весело улыбнулся. «Тут, знаешь, все зависит от широты коммунистической спины», — сказал он. «У кого она широка и крепка, тот может вынести груз всякой самокритики, а у кого она надламывается, тот, пожалуй, и не годится для столь трудного дела. Я, знаешь, смертельно боюсь, что долгое исчисление достижений может усыпить. Конечно, пусть Горький оснует свой журнал. Я постараюсь даже в нем сотрудничать, но все-таки большим количеством достижений можно наложить ваты в уши и не слышать, как скрипят немазаные колеса нашей все еще варварской телеги. Но если ты думаешь, что я хоть на одну минуту допускаю мысль, что на этой телеге мы куда надо не доедем, то ты зло ошибаешься. Надо вести тончайший учет, но твердо знать, что достигнуто очень мало. Надо, чтобы все болячки болели. Все это стимулирует здоровую энергию, а пролетариат — здоровый класс, энергии у него много…» И столько твердой уверенности, спокойной и мужественной, звучало в этих словах, что я уже больше беседы не продолжал, а только крепко пожал ему руку, расставаясь.

К сожалению, это был мой последний разговор с Иваном Ивановичем, после которого я только раза два слышал его голос по телефону. Известие о его смерти было для меня тем более тяжелым, что у меня создалось о нем представление как о человеке, в котором коренная молодость, неистребимая бодрость мысли не поддавались никакому ущербу с годами.

Молодым всегда представлялся мне Иван Иванович. И сейчас у меня такое ощущение, что злодейка болезнь подкралась к молодому человеку и сумела вырвать его из рядов живых.

Но умирающие на посту в нашей партии не умирают целиком, в самой лучшей своей части, в той, которая при жизни им была дороже всего, — они остаются бессмертными.

<1928>.

Художественным театром я познакомился еще совсем юношей почти при самом его рождении 1 . Первый спектакль, на котором я присутствовал, был «Царь Федор Иоаннович». Он шел в том помещении, где ныне подвизается театр МГСПС.

С одной стороны, я был убежденным марксистом и уже принимал участие в революционной работе, с другой стороны, я очень сильно откликался на все вопросы искусства и в этом отношении шел — иногда даже не очень критически — в ногу с тогда самыми передовыми элементами, то есть с представителями стиля модерн (потом так осрамившегося с символистами), от которых не так много уже осталось вообще, с тогдашним эстетическим движением, лучшим выразителем и долговечным плодом которого был как раз только что родившийся тогда Общедоступный Художественный театр.

Внутренне мне не так легко было объединить мои интеллигентские симпатии к тогдашним деятелям чистого искусства с резким и последовательным отрицанием самого лозунга чистого искусства и с моими политическими убеждениями.

Какую линию займет Художественный театр, я, конечно, не знал, но представлял себе, что это будет как раз передовая эстетическая линия. С одной стороны, я готовился восхищаться той внутренней полнотой, той художественной тонкостью, которая так прельщала меня, например, в произведениях Метерлинка или в живописи английских прерафаэлитов 2 , с другой стороны, я заранее кипятился по поводу того, что театр, разумеется, слишком далеко отойдет от тех общественных вопросов, которые для нас, молодых марксистов, были основными центрами притяжения.

Поэтому я сидел в одном из кресел Художественного театра в величайшем волнении, внутренне растрепанный, ждущий чего-то необыкновенного, готовый восхищаться, готовый сопротивляться.

Сперва спектакль стал поражать меня разными, весьма для меня убедительными, глубоко реалистическими, натуралистическими чертами, как, например, сидящие на переднем плане спиною к публике персонажи, стремление вообще дать иллюзию помещения о четырех стенах, мейнингенская узорная разработка массовых сцен 3 , по-видимому, археологически верная и, во всяком случае, изумительно богатая, полная аромата XVII века 4 обстановка спектакля. Все это показалось мне превосходным и как нельзя более приемлемым, и я, уже ликующий, обратился к моему соседу, с которым вместе пришел в театр, с заявлением: «Знаете, это совсем не то, чего я ждал. Я думал, что будет дано преломление через какой-нибудь современный декаданс, в котором так много разочарования. Но это совсем не то. Это, с одной стороны, чрезвычайно серьезная, почти педантическая добросовестность, а с другой стороны, слишком уклоняются в сторону реализма». Но в дальнейшем или параллельно шла еще и другая полоса ощущений и волнений в моем сердце молодого зрителя. Самая пьеса вдруг стала разворачиваться во всей своей внутренней глубине, захватила симпатией к действующим лицам. Потрясал Москвин 5 .

Целую ночь после этого передо мною плыли иконописные лики, великолепные парчовые пелены, глаза и губы, полные страсти, печали и гнева. Даже мои соображения относительно того, что в пьесе Алексея Толстого имеется и сильный патриотический дух, и своеобразно благоговейное отношение к простецу — Парсифалю 6 на русском троне, соображения о том, что все это радикально чуждо нашему подходу к истории и к методам ознакомления с нею широкой публики через сцену, даже эти соображения никак не могли умерить впечатления наполненности моего сознания какой-то чудесной музыкой человеческой страсти и скорби, взятых в большом историческом масштабе.