Белла Ахмадулина - Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной

Давно ли спал младенец-виноград
в тени моей ладони утомленной?
А вот теперь я пью вино и рад,
что был так добр к той малости зеленой.

Так наблюдал я бег всего, что есть,
то ликовал, то очень огорчался,
как будто, пребывая там и здесь,
раскачивал качели и качался!

Летит с небес плетеная корзина.
Ах, как нетрезвость осени красива!
Задор любви сквозит в ее чертах.
В честь истины, которую мы ждали,
доверимся младенчеству маджари [67] Маджари (мадчари) — молодое, неперебродившее вино. !
А ну-ка чашу! Чашу и черпак.

Опустимся пред квеври на колени,
затем поднимем брови в изумленье:
что за вино послал нам нынче Бог!
Пылают наши щёки нетерпеньем,
и, если щёки не утешить пеньем,
что делать нам с пыланьем наших щёк?

Лоза хмельная ластится к ограде.
Не будем горевать о винограде —
душа вина бессмертна и чиста.
Пусть виночерпий, как и подобает,
услады виноградарям добавит —
им подобает усладить уста.

Когда расцеловал я влагу
двух глаз твоих и совершенство
их нежной мрачности постиг,
сказал я: я имел отвагу
жить на земле и знать блаженство
я жил, я знал, и Бог простит.

Сегодня я заметил странность,
увы, заметил я, что море
твой образ знает и творит:
в нём бодрствует твоя усталость,
и губы узнают в нём горе
тех слёз твоих, о, слёз твоих.

Я повторю: «Бежит, грохочет Терек».
Кровопролитья древнего тщета
И ныне осеняет этот берег:
Вот след клинка, вот ржавчина щита.

Покуда люди в жизнь и смерть играли,
Соблазном — жить — их Терек одарял.
Здесь нет Орбелиани [69] Орбелиани Григол (1804–1883) — грузинский поэт-романтик, служивший в русской армии. и Ярали [70] Ярали (из рода Шаншиашвили) — последний придворный поэт грузинских царей, друг Гр. Орбелиани. ,
Но, как и встарь, сквозит меж скал Дарьял.

Пленяет зренье глубина Дарьяла,
Познать ее не все обречены,
Лишь доблестное сердце выбирало
Красу и сумрак этой глубины.

— Эгей! — я крикнул. Эхо не померкло
До этих пор. И если в мире есть
Для гостя и хозяина проверка, —
Мой гость, проверим наши души здесь.

Да, здесь, где не забыт и не затерян
След путника, который, в час беды,
В Россию шел, превозмогая Терек,
Помедлил и испил его воды.

Плач саламури [71] Саламури (груз.) — грузинский духовой музыкальный инструмент, род свистковой флейты. еле слышен в гуле
Реки священной. Мой черёд настал
Испить воды, и быть «тергдалеули» [72] «Тергдалеули» (груз.) — дословно: «испивший воды Терека». Так называли грузинских шестидесятников, получивших образование в России и приобщившихся к революционно-демократическим идеям. ,
И распахнуть пред гостем тайну скал.

Здесь только над вершиной перевала
Летят орлы на самый синий свет.
Здесь золотых орлов как не бывало.
Здесь демона и не было и нет.

Войди сюда не гостем — побратимом!
Водой свободной награди уста!
Но ты и сам прыжком необратимым,
Уже взошел на крутизну моста.

В минуту этой радости высокой
Осанка гор сурова и важна,
И где-то, на вершине одинокой,
Всё бодрствует живая тень Важа.

Быть может, всё это и впрямь сновиденье,
А вовсе не утро? Вовсе не Белла?
Вот занавес дрогнул в тревожном смятенье,
Вот дверь приоткрылась неслышно, несмело.

Я вглядывался в молодую улыбку,
Предвосхищенную шелестом платья,
Завороженную предутренней зыбью,
Преображенную хмелем заката.

Я сразу заметил, как звонок тот голос,
Сопровождаемый вздохами свиты.
Я поклонился виденью — войдите! —
Оно же на сон и на явь раскололось.

Старейшине бражников и стихотворцев,
Мне по душе и застолье и бденье,
Но если строка не запенится солнцем,
Я к черту пошлю и слух свой и зренье.

Но вы поглядите — замолкла и Белла,
И птицей-певуньей выгнула шею.
О, нет, не слова ей нужны, а напевы —
Душу свою нам излить, хорошея.

О утро! Ты все предвосхитило мудро:
Мгновенье прекрасно, — значит, извечно!
По капельке блеск его и свеченье
Красуются на бокалах и люстрах.

И разве мы глухи и слепы? И разве
Ласка и нежность ее не об этом?
И что же есть сон, как не память тех празднеств
Выстраданных и воспетых поэтом?

И сон этот в руку… Явилась — исчезла.
Нам ли судить и судачить — мы квиты.
Пришла, приземлилась и снова к небесной
Стезе воспарила. Все с тою же свитой.

С гор и холмов, ни в чем не виноватых,
к лугам спешил я, как учил ручей.
Мой голос среди троп витиеватых
служил витиеватости речей.

Там, над ручьем, сплеталась с веткой ветка,
как если бы затеяли кусты
от любопытства солнечного света
таить секрет глубокой темноты.

Я покидал ручей: он ведал средство
мои два слова в лепет свой вплетать,
чтоб выдать тайну замкнутого сердца,
забыть о ней и выпытать опять.

Весть обо мне он вынес на свободу,
и мельницы, что кривы и малы,
с той алчностью присваивали воду,
с какою слух вкушает вздор молвы.

Ручей не скрытен был, он падал с кручи,
о жернов бился чистотою лба,
и, навостривши узенькие уши,
тем жалобам внимали желоба.

Общительность его души исторгла
речь обо мне. Напрасно был я строг:
смеялся я, скрывая плач восторга,
он — плакал, оглашая мой восторг.

Пока миниатюрность и нелепость
являл в ночи доверчивый ручей,
великих гор неколебимый эпос
дышал вокруг — божественный, ничей.

В них тишина грядущих гроз гудела.
В них драгоценно длился каждый час.
До нас, ничтожных, не было им дела,
сил не было — любить, ничтожных, нас.

Пусть будет так! Не смея, не надеясь
занять собою их всевышний взор,
ручей благословляет их надменность
и льется с гор, не утруждая гор.