Леонид Владимиров - Россия без прикрас и умолчаний

Что касается дальнейшего развития, то есть перехода от промежуточного состояния к демократии, то этот этап надо изучать уже теперь, не откладывая. И тоже методами точного анализа. В первую очередь тут предстоит масса работы математическим экономистам – в стране пока мало таких ученых, они завалены текущей, совершенно бесполезной работой, но кое-кто из них, мы это знаем, уже прикидывает экономические варианты реального будущего. Задача сложна: надо проанализировать экономические системы нескольких десятков стран, сравнить их, примерить к русским условиям. Только тогда можно будет говорить конкретно. Пока можно лишь фантазировать. В порядке такой фантазии стоит назвать лишь некоторые меры вроде отмены монополии внешней торговли, поощрения частного промысла, открытого обсуждения финансовых дел государства в печати и так далее. Придется, конечно, менять положение в деревне. А когда экономическое освобождение станет заметным (критерии этой «заметности» тоже нужно выработать заранее), станут возможны и дальнейшие шаги, – например, замена декретированных цен рыночными под государственным контролем.

Верные экономические шаги государства, открытая информация населения о его намерениях, планах, достижениях и ошибках, должны создать у людей настоящий, а не фальшивый душевный подъем. Русские люди (мы говорим обо всех, кто живет в СССР) увидят личные перспективы, они постепенно начнут преодолевать привычку к «указаниям свыше». Этот процесс необходимо будет внимательно изучать – в частности, путем широких опросов населения. На определенной его стадии (которую, безусловно, тоже можно и нужно заранее определить в дискретных величинах) создадутся условия для введения в действие истинно демократической системы – тогда ученые с удовольствием вернутся в свои лаборатории и попросят не тревожить их глупыми политическими проблемами.

Вот, очень коротко, что я услышал от людей, сидящих в тайге за тысячи миль от Москвы, но чувствующих свою высокую моральную ответственность за судьбы России. Я не во всем был с ними согласен; мне казалось временами, что их обособленное положение в «Китеже» делает рисуемую ими картину излишне гладкой, даже идеалистической; на языке теснились сотни вопросов. Но я боялся задавать вопросы или вступать с ними в спор – чувствовал, что время летит, и волшебная эта беседа может в любую минуту кончиться. Впрочем, насчет их идеализма я все-таки что-то пробормотал – и тут же получил выговор, сделанный в шуточно-ворчливой форме. Дескать, как же это вы, научно-популярный журналист, много пишущий о кибернетике (к моему ужасу хозяин принес для обозрения несколько журналов с моими статьями), – и вдруг не знаете, что прежде, чем составлять программу задачи, надо идеализировать, формализовать ситуацию. Получив основной вариант решения, можно вводить различные ограничения и усложнения.

Из девяти человек, сидевших тогда за кубинским ромом, я потом встретил только одного – из Китежа редко ездят в столичные командировки. Мы поговорили в моей машине, очень откровенно, но и очень недолго: гость просил отвезти его на Ленинский проспект, где у него было назначено вечернее свидание с крупнейшим химиком страны.

— Будете просвещать? – спросил я сибиряка с улыбкой.

— Надо! – ответил этот человек и задумался о чем-то своем, глядя вперед, туда, где сходились огни длинного проспекта.

Партийные власти и государственные руководители Советского Союза больше всего опасаются писателей, художников и даже актеров. Их считают самыми вероятными разносчиками «идеологической заразы». Но власти, как всегда, плохо знают, что делается в стране. Наиболее враждебны режиму не писатели и не художники, а ученые. На то есть несколько причин.

Человек науки, по характеру своей деятельности, привыкает логически анализировать любую ситуацию. А логический анализ современной русской жизни автоматически делает Вас противником режима. Я все время думал об этом, слушая высказывания ученых таежного города.

Кроме этой общей причины есть и другие – более или менее частного порядка. Прежде всего – усиливающиеся расхождения между фундаментальными научными теориями последнего времени и официальным диалектическим материализмом, предписываемым свыше в качестве «науки всех наук». Затем глубокое недовольство партийным вмешательством в науку, невежественным «планированием» научных достижений. Еще большее недовольство всеобъемлющей секретностью, отсутствием обмена информацией с зарубежными коллегами, превращением множества ученых в анонимов и невидимок. Наконец, свежие рубцы на теле большинства наук от недавних свирепых гонений, от долгого владычества обскурантов и карьеристов типа небезызвестного академика Лысенко.

Здесь нет, к сожалению, места, чтобы привести интереснейшие высказывания людей науки о философских провалах марксистско-энгельсовского диалектического материализма в качестве единственного инструмента познания мира. Материализм бессилен даже в осмыслении такого явления как электромагнитная волна. Еще хуже обстоит дело с принципом неопределенности Гейзенберга, с общей теорией относительности Эйнштейна, с вероятностным характером протекания всех физических процессов и так далее. Поскольку все эти явления науки неоспоримы, марксистские философы уже не решаются просто предать их анафеме и объявить злостными выдумками буржуазной науки. Они лавируют, пытаются изобретать марксистские объяснения всему, что дают сегодня точные науки. Беспомощная эмпирическая философия такого рода приносит гораздо больше вреда, чем кажется: она сдерживает свободное развитие всех наук. Физик или биолог может, конечно, не слушать псевдофилософских разглагольствований, но он не в состоянии их открыто опровергнуть – такую работу не напечатают, а у автора начнутся крупные неприятности. Поэтому, как любил говорить мне знакомый физик, науки в СССР развиваются «не благодаря, а вопреки» – то есть, не только без философской поддержки, но и с постоянной необходимостью преодолевать официальное философское сопротивление.

Очень донимает ученых и бюрократическое «планирование» науки. В исследовательских институтах и лабораториях – секретных и несекретных – составляется масса всяких планов, описаний будущих научных тем и так далее. Вся эта бумажная масса нужна для того, чтобы получить средства на продолжение работы. Высокопоставленный бюрократ, «контролирующий» деятельность той или иной научной отрасли, должен понять из бумаг, что данная тема утилитарно полезна, что к такому-то сроку она даст «отдачу в народное хозяйство». Только тогда он подпишет смету расходов по этой теме. Что касается тем сугубо теоретических, «отвлеченных» и не сулящих немедленной «отдачи», то тут ученым приходится писать еще больше объяснений.