Леонид Владимиров - Россия без прикрас и умолчаний

Разумеется, мои бледные пересказы не могут дать истинного представления о литературных достоинствах произведений. Да и выбор самих произведений – трудное дело: ведь их сотни и среди них есть много поистине блестящих. Но и из пересказов, надеюсь, понятно, что все эти произведения написаны, собственно, на одну тему – на тему о свободе личности, отсутствие которой русские люди ощущают все острее и острее.

Конечно, литература, творимая талантливыми современными писателями России (мне не хочется называть ее подпольной, ибо они сами не любят этого названия и стараются при всяком удобном случае публиковать свои произведения) – эта литература состоит не только из рассказов. Незадолго до недавней кончины известного писателя Василия Гроссмана к нему на квартиру ворвались с обыском агенты КГБ и унесли вторую часть его романа «За правое дело» – романа о войне. Как раз перед тем Гроссману отказали в публикации этого романа как «идеологически невыдержанного», и ведомство генерала Светличного беспокоилось, как бы роман не пошел по рукам.

История в том же роде произошла с новым романом (собственно говоря, первым романом) Александра Солженицына. Автору вернули рукопись из редакции журнала с сообщением, что произведение, увы, не может быть опубликовано. Писатель уложил четыре объемистых папки с экземплярами рукописи в чемодан и собрался ехать к себе в Рязань (115 миль от Москвы). Но перед тем он решил пройти по магазинам, купить кое-что для семьи. Нагруженный до предела и усталый – здоровье его после многих лет лагеря неважное – Солженицын зашел к московскому приятелю и оставил чемодан с рукописью у него – до следующего приезда. Однако в ту же ночь приятеля «навестили» агенты КГБ и конфисковали роман. Узнав об этом, Солженицын немедленно бросился в Москву и потребовал приема в КГБ. Его приняли. Как передают, он сказал им: мой знакомый ни при чем, он даже не знал, что было в чемодане, если мой роман преступен – арестуйте меня, я к этому привычный. Если нет – верните немедленно рукопись, она моя. Говорят, что разговаривали с ним очень любезно: ему объяснили, что рукопись взяли для того, чтобы предотвратить ее подпольное распространение. Если он обязуется никому не давать на прочтение, то роман могут ему вернуть.

Рукопись, действительно, возвратили, и Солженицын, насколько я знаю, держит слово – никому не показывает. Во всяком случае, ни у кого из моих знакомых (а среди них есть такие, что ничего не пропускают) этого романа до момента моего отъезда из страны не было. Это большая потеря: через редакционных работников, читавших роман по долгу службы, стало известно, что произведение буквально потрясает. Впрочем, ничего другого от великого Солженицына и не ожидалось [6] Речь идет о романе «В круге первом», опубликованном на Западе уже после того, как была окончена рукопись этой книги. .

Совсем перед самым моим отъездом я прочитал рукопись еще одного большого романа о современной советской бюрократии. Мне сказали, что роман будет напечатан осенью 1966 года. Несмотря на громкое имя автора, я сильно сомневался, что такой роман, бьющий в самую точку, удастся опубликовать. К несчастью, мои сомнения были не напрасны: 1966 год давно кончился, а романа нет как нет.

Наконец, чтобы покончить с примерами большой прозы, назову замечательную книгу Евгении Гинзбург «Крутой маршрут». Совсем недавно, когда я был уже вне пределов СССР, кто-то сумел переправить рукопись на Запад, и книга вышла в Италии (замечу, что Италия стала подлинной Меккой современной русской литературы – «Доктор Живаго» был впервые напечатан тоже там).

Евгения Гинзбург – мать известного молодого писателя Василия Аксенова (он носит не псевдоним, а фамилию отца). В тридцатые годы она жила в Казани и была партийным активистом. Последовал арест, издевательские допросы в тогдашнем НКВД, затем пребывание в двух московских тюрьмах, пятиминутный суд при закрытых дверях, одиночка в страшной Ярославской тюрьме, этап в товарном вагоне через всю Россию, на Дальний Восток, и затем долгие годы Колымского заключения. Обо всем этом в книге Гинзбург рассказано спокойно, с таким блестящим мастерством, что этого мастерства как бы и не чувствуешь, – просто автор дает хронику происшедшего.

Примечательна позиция автора. Это совсем не отрицание режима, это обвинение «сталинщины». Е.Гинзбург писала после XXII съезда партии (1961) и начала с того, что вот теперь, когда партия разоблачила «культ личности», можно рассказать о пережитом. Самый факт запрещения книги красноречиво свидетельствует против такой наивной позиции. Нынешние лидеры дали бы очень дорого, чтобы вычеркнуть из памяти людей два хрущевских съезда – XX в 1956 году и XXII, где незадачливый Никита, сам того не желая, пошатнул самые основы строя, приподняв завесу над злодеяниями Сталина.

Большинство литераторов хорошо понимает это – примером может служить позиция авторов приведенных выше рассказов. «Людовики» из прошлого, допрашивающие людей сегодня, собаки из лагерей, продолжающие поныне кидаться на невиновных, тупые бюрократы, продолжающие командовать во всех областях жизни – эти образы рождены не фантазией писателей, а самой окружающей действительностью. Звериный оскал теперешних «умеренных» лидеров лучше всего проявился в деле Андрея Синявского и Юлия Даниэля.

Я не буду рассказывать здесь о самом позорном суде над двумя писателями – обстоятельства суда хорошо известны, стенограммы заседаний и многие другие документы опубликованы на Западе. Я постараюсь дать только некоторые подробности, ускользнувшие от внимания иностранных наблюдателей, и мои личные впечатления.

Весть о внезапном аресте Синявского, Даниэля и Голомштока (искусствовед, соавтор Синявского по книге о Пикассо, позже превращенный в свидетеля на процессе) была, помню, встречена нами даже с недоверием. «Неужели уже началось опять? – спросил как бы сам себя мой друг, писатель. – По моим расчетам, еще рановато». Этот человек просидел в лагерях восемь лет, я – пять с половиной, и мы поняли друг друга с полуслова.

Постепенно приходили новые подробности (в газетах четыре месяца не было ни слова об аресте). Стало известно, что Синявский – это Абрам Терц, чья повесть «Любимов» давно уже пользовалась успехом, и все терялись в догадках насчет автора. Появился в рукописи рассказ Даниэля «Говорит Москва». Мой коллега, журналист из ТАСС (они там самые осведомленные), позвонил мне по телефону и торжествующе закричал: «Есть! Уже о них узнали там! Пришло сообщение!» Тут же мы услышали о Синявском и Даниэле в передачах Би-Би-Си, «Голоса Америки», радио «Свобода».

Чем дальше, тем взволнованнее становились разговоры. Стал ясен капкан, в который угодили советские лидеры с этим арестом. Любой исход был для них плох: освободить писателей значило признать капитуляцию перед правдой и развязать руки еще более смелым критикам режима; судить – но ведь не за что! В уголовном кодексе нет статьи, карающей за публикацию литературных произведений за границей, и Пастернака, например, не судили за «Доктора Живаго». Все гадали, как выкрутятся Брежнев с Косыгиным из скандально-глупого положения, в которое поставили их ищейки КГБ.