Антон Бринский - По ту сторону фронта

Пошли… Хозяин не сразу понял, зачем партизан сует ему ведро с медом, а когда объяснили, разволновался:

— Что вы! Что вы! Куда мне? Берите, он вам нужнее. У меня и так хватит… И какой я недогадливый, сам вас не угостил, а теперь такая неприятность получилась. Что мне? Все равно немец возьмет… Я еще принесу…

И действительно принес целый кувшин чистого меду и отдал Шлыкову.

— Возьми, сынок, отнеси своему командиру мой подарок.

Шлыков сомневался.

— Какой там подарок! Нам и это велено отдать.

И Крывышко беспокоился:

— Теперь мне Батя ни за что не поверит, когда я приду к нему с медом. Вы бы хоть записку написали, что подарили нам этот мед.

Хозяин оказался неграмотным, и Крывышко в отчаянии развел руками:

— Как же мне быть? Как же мне теперь возвращаться к Бате? Никакого прощения не будет… Может быть, вы с нами сходите?

— А чего ж, и пойду. Сам поговорю с вашим командиром.

А мы дожидались посланных и думали о судьбе Крывышко.

Жалко парня, но можно ли оставить такое преступление безнаказанным? Что о нас подумают крестьяне? Да и нашим бойцам плохой пример. Надо поддерживать дисциплину. Последнее решающее слово еще не было сказано, но все знали строгость и твердость Бати. И вот ко мне один за другим стали подходить, партизаны, прося под разными предлогами, чтобы я как-нибудь подействовал на Григория Матвеевича, заступился за Ивана Крывышко. Но я и сам не решил еще этот вопрос, да и Батя думал о нем же.

Часа через три на лесной дороге показались наши посланцы. Рядом с Шлыковым шел пожилой крестьянин с какой-то посудиной, аккуратно завязанной в платок. А Крывышко тащился сзади всех, сутулый, унылый, со своим проклятым ведром.

Шлыков доложил:

— Приказание выполнено… Вот к вам пришел сам хозяин, хочет поговорить с вами.

Батя нахмурился.

— Вы уж меня простите, товарищ командир, тут нехорошо получилось: один ваш партизан взял у меня меду… Такая мне неприятность… что я сам-то не догадался угостить, не предложил… Я прошу: уж вы его не наказывайте. Меду много, пчелы еще принесут. А для нас этот мед не сладкий. Не для нас этот мед, а для фашистов…

— Но мед-то они вам принесли? Вернули? — спросил Батя.

— Принесли.

— Извинился он?

— Извинился… Я прошу: не наказывайте его. С кем чего не бывает. Я себя виноватым считаю, что не угостил…

Он несколько секунд молчал. Наконец, как бы собравшись с духом, заговорил:

— Товарищ командир, вы не примите за обиду… Я принес… Вот тут маленький подарок… свежий мед, товарищ командир.

И он, развернув платок, подал Григорию Матвеевичу глиняный кувшин.

— Да что вы! Зачем! — Батя отстранил подарок рукой.

— Нет уж. Вы меня обидите. От чистого сердца. От своих пчелок… Вы знаете, как мы вас встречали в тридцать девятом году? Праздник был! Недолго пришлось пожить свободной жизнью… Разве мы не понимаем, что вы — наши освободители! Уж вы меня не обижайте.

Начав свою речь смущенно и тихо, он говорил все смелее и все настойчивее протягивал Бате свой кувшин. И Батя смягчился:

— Ну что же… Чтобы не обижать… А насчет Крывышко решим.

Потом разговор перекинулся на другие вопросы. Батя расспрашивал крестьянина, усевшись вместе с ним на стволе поваленного дерева, угощал его своей махоркой, курил его деревенский самосад. Расстались Друзьями.

А когда крестьянин ушел, Григорий Матвеевич, собрал бойцов и, снова объяснив весь вред проступка Крывышко, сказал, что прощает его, но прощает в последний раз.

Все это время Иван сутулился, молчал, боялся глядеть в глаза людям. А когда решение было объявлено, снял свою неизменную шапку, которую носил зимой и летом, и, комкая ее в руках, начал:

— Спасибо вам, товарищи… — И не выдержал, заплакал. Слезы текли по морщинам его обветренного, осунувшегося лица, но он их не вытирал. Голос у него дрожал, слова с трудом подбирались. — Мне смерть не страшна… Но — смерть от врага. А такой позорной смертью, когда свои расстреляют, как поганую собаку, такой смертью я не хочу умирать… И я ведь не себе его брал, а для всех, чтобы… — Голос его снова сорвался.

Его успокаивали ободряли, но он надолго присмирел, оробел, умолк… Вот мы снова шагаем по лесам и болотам, а голоса Крывышко не слышно. Снова становимся на привал, а Крывышко молчит. Злополучный мед из его злополучного ведра давно съеден, а он все еще чувствует себя виноватым.

Поход наш неизмеримо усложнялся тем, что в целях конспирации шли мы почти исключительно ночами и без проводников. Только по самым пустым лесным и болотистым местам рисковали двигаться днем.

Как правило, Батя каждый раз намечал маршрут по карте, тщательно измеряя расстояния самодельной проволочной вилкой, заменявшей ему циркуль. Отсчитывал на бумаге, сколько времени это займет, выбирал заранее место дневки и места для привалов в пути. Это — нелегкое дело: по пятикилометровке местность представляется в самых общих чертах. Кто подскажет, какие там переправы, проходимы ли болота, насколько густы леса?.. Но надо отдать должное опытности и предусмотрительности Григория Матвеевича: он верно угадывал дорогу. И намеченного маршрута он придерживался строго. Идя по азимуту сквозь ночную темень, мы почти всегда точно и вовремя, до рассвета, добирались до назначенных пунктов.

Один лишь раз изменили мы этому правилу — начали обходить болота, а потом какие-то хутора, которых не было на нашей карте. Отклонились в сторону и, как говорят путейцы, выбились из графика. Ясное летнее утро застало нас на широком открытом поле, и только далеко впереди, километрах в десяти, едва синела полоска леса. Мы спешили к нему, рассчитывая найти укромное местечко для дневки. А на поле уже вышли крестьяне, убирали клевер. Они подивились на нас, посочувствовали, стали показывать и рассказывать. Вся эта местность — бывшее имение князей Радзивиллов, теперь его забрали фашисты. Крестьяне, как, бывало, на княжеской барщине, убирают клевер не для себя. Лес впереди — не просто лес, это — радзивилловский звериный заповедник. За ним — спиртозавод, где стоит немецкий гарнизон. Недалеко, километра три в сторону, Грицевичи — полицейский участок. А в ту сторону — местечко Клецк, там тоже гарнизон, и даже большой, не меньше четырех тысяч солдат. И, наконец, километрах в двух отсюда проходит шоссейная магистраль Брест — Москва, по ней целый день идут машины и колонны. Одним словом, кругом враги.

Двигаться дальше засветло было невозможно, волей-неволей надо дневать в заповеднике. Так и сделали. Беспокойной была эта дневка. С одной стороны непрерывно до наших караулов доносилось урчанье машин, с другой — собачий лай, с третьей — чьи-то голоса. Несколько раз поднимали тревогу, но, к счастью, все обошлось благополучно, и только на следующую ночь пришлось сделать несколько лишних километров, чтобы вернуться к своему маршруту.