Антон Бринский - По ту сторону фронта

Но Югов был жив. Он перевязал своих раненых товарищей и привел из хутора Гута, расположенного неподалеку, крестьян с подводами. Криворучко, который был в очень тяжелом состоянии, и труп Черкашина перевезли на хутор, а Максименко доставили в лагерь. И тут же Югов доложил мне о предательстве Рагимова. Я послал на место происшествия старшего лейтенанта Брагина с группой, но его обстреляла немецкая засада. Это подтвердило самые худшие наши предположения: значит, Рагимов уже связался с врагом и успел навести его на наш след.

Новую разведку повел Николай Велько. Ему удалось выяснить, что предатель побывал в Борках у лесника и вместе с ним отправился в городок Ганцевичи. Лесник этот был поставлен немцами, и мы уже знали, что он работает тайным агентом ганцевичского гестапо. У нас с ним были счеты, и только чрезвычайная осторожность и хитрость спасали его до сих пор от расплаты. Немцы, с которыми столкнулся Брагин, просидели в засаде около суток и ушли. Они хотели найти тела наших товарищей, убитых Рагимовым, но нашли только кровь, поломанные сучья, примятую траву и, очевидно, успокоились на этом, считая, что партизаны сами обнаружили и унесли трупы.

Через день Криворучко перевезли на базу, сделали ему операцию, но раны были слишком серьезные — опасались, что придется ампутировать ноги.

Черкашина похоронили около хутора Гута. Жалко было хорошего товарища, коммуниста, ведь я знал его еще до войны, по Чонгарской дивизии. Старшина-танкист, он служил когда-то в полку Черняховского. Воевал. Партизанил с Жуковским. Активно работал в Бучатинском подпольном комитете и в отряде Каплуна. И у нас был одним из лучших бойцов.

…Положение усложнялось. С такими проводниками, как Рагимов и этот самый лесник, немцы обязательно устроят облаву. Дожидаться их на прежней нашей базе — в Заболотье — было бы неблагоразумно, но и прекращать работу нельзя ни на один день. И вот, распределив всю имеющуюся у нас взрывчатку между группами подрывников, я отправил их на задания в Пинскую, Брестскую и Барановичскую области с таким расчетом, чтобы вернулись они через десять, пятнадцать или даже двадцать дней — к тому времени облава должна окончиться. На базе осталось человек пятнадцать и радиостанция. Небольшой группе легче маневрировать и скрываться от врага. С этой группой мы переселились к юго-западу от Заболотья, на маленький островок в болоте. Был еще у нас партизанский госпиталь: несколько раненых, с ними врачи и охрана. Он помещался на другом островке, западнее Заболотья. Там мы госпиталь и оставили, потому что это было самое укромное и самое запущенное место на всем болоте.

На третий день Рагимов вернулся. Никто из нас, по правде сказать, не ожидал этого, но, очевидно, он был вполне уверен, что все его спутники убиты и некому рассказать о его преступлении. Встретив в лесу группу Гончарука, возвращавшегося после операции, он присоединился к ней и выдумал целую историю о том, как на них во время отдыха напали немцы, всех перебили и только ему одному удалось спастись.

Эту же историю рассказал он и мне, доложив предварительно, как полагается, о выполнении задания. Глаза его по-прежнему бегали, но с виду он казался спокойным.

Я с трудом сдержался.

— Идемте в землянку.

Должно быть, в моем тоне было что-то, заставившее его насторожиться. Он впервые глянул мне прямо в глаза — мельком — и в ту же секунду взгляд его опять побежал куда-то в сторону.

— Идемте.

В землянке вдвоем с Каплуном мы заставили его снова рассказать всю выдумку, переспрашивали, а он повторял и даже пытался пустить слезу по своим погибшим товарищам. Это показалось мне особенно мерзким.

— Хватит! Все ясно! Ты все врешь!

Он хотел возражать.

— А вот эта пуля тоже из немецкого автомата вылетела? — спросил я, доставая пулю, вынутую во время операции из тела Криворучко. У Рагимова был кольт, и его крупную пулю никто не спутает с другой.

Предатель молчал.

— Позовите Югова! — крикнул я.

Рагимов потянулся было за кольтом, но я уже наставил на него маузер.

— Не двигаться!

Предателя обезоружили, и допрос продолжался.

Видя, что его разоблачили, Рагимов признался во всем. Завербованный еще в начале 1942 года в лагере для военнопленных, он и в партизаны пошел по заданию гестапо, чтобы шпионить и вредить. В районе Выгоновского озера связался через лесника с Ганцевичами. Тамошние фашисты из сил выбивались, разыскивая наш отряд и стараясь уничтожить его. Именно такого помощника, как Рагимов, они и искали. Он знал обо всех группах, обо всех наших базах, да и сам постоянно находился среди партизан и пользовался тогда полным доверием. Начальник ганцевичского гестапо назначил ему встречу, но он никак не мог надолго отлучиться из отряда, не вызывая серьезных подозрений. Поэтому-то и понадобилось Рагимову расправиться с группой Криворучко. Потом, побывав в Ганцевичах, он рассказал нам, в виде оправдания, свою выдуманную историю.

Начальник гестапо встретил предателя милостиво и гостеприимно, угостил ужином в своем собственном кабинете, лишний раз упомянул о силе германского оружия и о том, что война через один-два месяца кончится, что весь Кавказ и все Закавказье навсегда останутся немецкими. Потом подробно допросил Рагимова и поставил ему новую задачу: показать леснику место нашей базы, возвратиться в отряд и ждать облавы. Во время облавы Рагимов должен захватить нашу радиостанцию, документы и самого радиста, а с руководством партизанского отряда (то есть со мной и с моими заместителями) расправиться парой гранат, брошенных в нашу землянку. За это ему обещана была награда в 500 000 марок (правда, оккупационных) и свободный проезд домой.

Еще не закончив разговора, начальник (тут же при Рагимове) сообщил в Барановичи, что сведения о десантном отряде (так нас называли) имеются и что для ликвидации его необходимо дополнительно послать 700 человек.

Рагимов рассказал все. Только теперь мне стала полностью ясна обстановка, сложившаяся в результате его предательства, да и сам предатель предстал перед нами без маски, во всей своей отвратительной наготе. Ничего, кроме расстрела, он не заслуживал — и был расстреляй; Но свое подлое дело он сделал, и мы должны были с минуты на минуту ждать облавы. Оставить же этот район самочинно без крайней необходимости мы не могли.

И мы готовились. Нервы были у всех напряжены до предела.

Пятого октября я проснулся часа в три ночи и почувствовал, что больше не засну. Вышел. Черное бездонное небо, черная земля, черные громады деревьев. Тишина. Приглушенные шорохи осенней ночи не в силах разрушить ощущение беспокойной, настороженной и враждебной тишины. Словно кто-то спрятался и подкарауливает в темноте или — невидимый и неслышный — крадется тебе навстречу. И невольно замедляешь шаги, чтобы ступать как можно тише, чтобы сучок не хрустнул под ногой. А если он хрустнет, — вздрогнешь и остановишься. Нервы!..