Владислав Бахревский - Никон

В трапезной Стефана Вонифатьевича собрались все близкие ему люди: митрополит Корнилий, Иван Неронов, Федор Михайлович Ртищев, Аввакум.

Близился день выборов патриарха, хотя имя избранника давно у всех на устах — суровый подвижник Никон. Ни о будущем патриархе, ни о самих грядущих выборах за столом ни единого слова сказано не было. Неронов скорбел, Корнилий, указавший царю на Стефана, не хотел выглядеть переметчиком, Ртищева царский выбор радовал, и Аввакума радовал, но радость его была потаенная, смутная и даже греховная. От Стефана Вонифатьевича протопоп знал, что ждать, а от Никона — не знал. Свой он, Никон, нижегородский, в семи верстах ведь жили. Как земляком не погордиться! Но и против Стефана Вонифатьевича Аввакум тоже ничего не имел. Умом за Стефана стоял, ну а сердце в государственных делах — помощник коварный.

Разговор шел о делах церковных, небольших.

— Попа своего чуть палкой нынче не побил! — сокрушался Неронов. — Навел на грех, окаянный. Женщина одна родила прежде времени, а он, балбес, по невежеству читал у ее одра молитву о жене извергшей.

— Надо читать обычную молитву по жене-родительнице, — сказал Стефан Вонифатьевич.

— Это коли ребенок жив родился! — возразил Аввакум. — А если он родился мертвым?

— Так ведь родился! — как всегда, сразу же закипел Неронов. — С ногами, с руками, с головою! Стало быть, и с душой. Извергшая — та, которая зародыш выкинет.

— Каков бы ни был зародыш, — не сдавался Аввакум, — святая церковь почитает его за человека.

— Ах, не спорьте! Горькое спором не подсластишь, — сказал Стефан Вонифатьевич сокрушенно. — Сколько мне за жизнь отпевать приходилось, и всех было до слез жалко.

— А ведь не случайный у нас разговор приключился! — Неронов уставил глазки на Ртищева. — Как бы Большая Матерь наша не выкинула!

— О какой матери ты говоришь, Неронов? — спросил Федор Ртищев.

— Да о той, больше которой у нас нету, ни у меня, ни у тебя. О церкви.

— Уймись, Иван! — сказал Стефан Вонифатьевич. — Злопророчество сокрушает сердце. Беда у человека за каждым углом, и отводят ее добрые помыслы добрых людей. А их ведь мало, Неронов, добрых-то! Мало!

— И впрямь пустое мелю! Прости, протопоп! — потряс седенькой головой Неронов.

Тут дверь весело распахнулась, и в комнату вошел Никон.

Как душистое блистающее облако, огромное, легкое, митрополит пролетел через комнату, наклонился, поцеловал Корнилию руку и, не давая старику протестовать, обнял, поцеловал в губы и в обе щеки. Повернулся к Стефану Вонифатьевичу, улыбнулся, да так, словно солнце на край того радостного облака село, расцеловался горячо, как целуются с другом, нечаянно встретившись на краю света. Ртищева тоже обнял и расцеловал, потянулся к Неронову, да тот откачнулся, только Никон не принял этого, не заметил, одною рукою поймал Ивана за запястье, лбом коснулся длани.

— Здорово! Здорово!

Другой рукой митрополит ухватил через стол руку Аввакума. Видя, что с поцелуем не выйдет — далеко, — трижды чмокнул воздух, касаясь протопопова лица бородою.

«Что это у него в ладонях? — удивился Аввакум. — Словно свет держит».

— Как я рад повидать всех вас! Хованский с Огневым жалуются, что замучил я их. Так ведь и сам замучился — все время в дороге, лошади, ладьи. А сколько молебнов отслужили — не сосчитать. Воистину великий приход святителя!

Стефан Вонифатьевич вскочил со стула и ждал, когда гость договорит, чтобы предложить место, но тут в дверях появился князь Долгорукий, поклонился честной компании.

— О господин, великий государь в карете тебя ждет.

— Ах! — радостно вскрикнул Никон. — Вот грех! Государя заставил всполошиться. В Хорошево едем. Рад был сердечно! Будьте здоровы! Будьте здоровы!

Раскрыл объятия, просиял глазами.

Перекрестил.

Исчез.

— Словно солнце в дому побывало! — сказал Стефан Вонифатьевич.

Все улыбались. Один Неронов сидел обмякший, серый.

«А ведь это он перстни перевернул!» — осенило Аввакума. Он все еще гадал, что за свет был в ладонях новгородского митрополита.

23 июля 1652 года собор русских иерархов избрал на патриарший престол новгородского митрополита Никона. Никон ждал известия в митрополичьей келии Новгородского московского подворья.

На голом столе на деревянном блюде лежала дыня, присланная вчера царицей Марией Ильиничной — Терем был охоч до таких подарков, — и серебряный, с византийской эмалью на рукоятке столовый нож. В дальнем темном углу келии сидел огромным мешком Киприан.

Никон то принимался поглаживать золотое бархатистое тело дыни, то брал нож и без всякого умысла и вообще без соображения тыкал ножом в стол.

— На том свете дьяволы вот так-то язык тебе исколют! — не вытерпел Киприан.

Никон бросил нож, встал и тотчас сел. Спину охватило ознобом. Задрожал, захолодал, принялся растирать руки, словно на лютом морозе, когда и рукавицы не спасают.

— Далось тебе все это! — буркнул Киприан. — В митрополитах тоже хорошо.

Никон порывисто поднялся, шагнул к оконцу, но, даже не глянув в него, вернулся за стол, придвинул к себе дыню, взял нож. Руки тряслись, и, глядя на свои руки, митрополит совершенно спутался мыслями — забыл, что хотел сделать.

— Господи, совсем одурел!

Чиркнул дважды по дыне, вырезав прозрачный почти ломтик.

— Нутро-то отряхни, сблюешь! — гаркнул из угла Киприан.

Никон потерянно улыбнулся, двумя руками осторожно вставил ломтик в разрез и жалобно попросил келейника:

— Шубу принеси! Холодно.

И снова взялся за нож, вырезал нормальный ломоть дыни, обрезал край и, вдыхая аромат, принялся уплетать царицыно угощение.

Тут дверь келии распахнулась, и, пригибаясь в низких дверях, вошла, заполнив всю келию, депутация собора — митрополиты, бояре.

— О великий святитель! — воздев руки, завопил тоненьким, стареньким голоском митрополит Корнилий. — Святейший собор иерархов православной церкви приговорил — быть тебе, митрополиту Никону, святейшим патриархом…

Голос у старика оборвался, и все опустились перед Никоном на колени, а он, в черной домашней хламиде, с необъеденной коркой дыни в руке, махнул на депутацию этой своей коркой.

— Нет! — крикнул. — Упаси вас господи! Недостоин я! Грешен! Ничтожен!

Кинул корку и, отирая ладонь о залоснившуюся рясу, побежал в угол и стал за Киприана.

— Защити, отец святой! Не выдай!

Келейник Киприан шагнул, набычась, на депутацию, а Никон, высовываясь из-за его тяжкого плеча, кричал петушком:

— Уходите! Уходите, бога ради!

Настроенные на благодушное торжество, депутаты выкатились ошарашенным клубком из Никоновой келии. Испуганно переглядывались, топтались возле келии, но Киприан широким жестом хлопнул дверью, и тотчас изнутри лязгнул железный засов.