Владислав Бахревский - Никон

— Люблю смирных — умные люди! — Целовальник приосанился. — Выгодное дельце у меня для тебя есть. Все, что нынче собрал, — твое. Да еще три раза по стольку. А ты мне — жену свою на три года.

— Енафу, что ли? — спросил Савва.

— Енафу.

— Нет, — сказал Савва. — Негодный этот разговор. Бог за него накажет.

— Бог-то Бог, да сам не будь плох. В придачу лошадь получишь и пару коров. Неужто столько добра одной жены не стоит? Не навсегда беру, на время.

Савва попятился, спускаясь со ступенек.

— Нет, — сказал он. — И помыслить о таком нельзя.

— Дурак! — закричал целовальник. — Дурак!

Схватил бадью с брагой, швырнул в Савву, тот уклонился, но бадья задела плечо, залила Савве зипун.

Савва, не отряхаясь, не оглядываясь, пошел со двора прочь. За ним — братья. Ретивый работник пустил на них пса цепного. Но Незван подхватил с земли бадью и так треснул псу по башке, что громадный черный, как пропасть, зверь лег и протянул лапы.

С колобом масла собралась Енафа проведать дядьку своего Пятого. Жил Пятой в соседнем селе, подальше от родственников. Крепко ему прискучило быть всегда и всюду пятым. Захотел в первые. Савва с Авивой и Незваном помогли ему избу поставить, печь сложить. Скоро и хозяйка печи сыскалась. Высватал Пятой пригожую да проворную переселяночку, зажил своим домом, не нарадуясь простору в избе и новой, удачливой жизни.

На улице Енафа встретила соседок из касимовской избы. Все три невестки под одной крышей жили.

— Далече ли собралась? — А сами принаряженные, набеленные, нарумяненные.

— Дядьке гостинец отнесть.

— В Дугино? И мы туда.

— На праздник, что ли?

— На праздник и попроще можно одеться. Идем госпожу Оспу к себе звать. Может, милостива будет. Деток-то у нас, сама знаешь, ровно дюжинка.

— В Дугине оспа?! — испугалась Енафа. — Может, погодить туда шастать?

— Чего же годить? — возразили Касимовы невестки. — Наоборот, надо ее, матушку, умилостивить приглашением. Не то хуже будет. Всех деток переберет да и уморит.

Приглашение Оспы оказалось делом недолгим.

Невестки покормили больных детей пирожками, а объедки собрали в тряпицу, чтоб потом своих ребятишек попотчевать. Собирая объедки, приговаривали:

— Сударыня Оспица, приди к нашим ребятеночкам, к Таньке, Маньке, Наташке, к Ванюшке, Павлушке, к Лёхе да Матюхе!.. Будь ты к ним милостива. Не мучь, не увечь, а пожги и уйди!

Подивилась Енафа увиденному. В их Рыженькой больных людей сторонились, а тут к заразным в гости идут.

Попрощалась с Касимовыми невестками, пошла к Пятому. Тот, сидя на лавке, выстругивал петушка на крышу.

— Хорош? — спросил Енафу.

Петух был задиристый, весь так и топорщился в разливанном петушином крике.

— Хорош! — улыбнулась Енафа.

— Ох, девка! И заживу теперь! — пообещал Пятой, отвешивая звонкого счастливого леща своей половине, спешившей подавать на стол ради гостьи. — С утра до звездок буду работать! Потому что для себя живу. Впервой за всю жизнь — для себя!

И самому было удивительно, что он — Пятой! — хозяин в своей избе. Полный хозяин.

Енафа щец поела да и распрощалась. Неспокойно ей что-то было. Казнила себя, что в дом, где оспа, заходила.

Прибежала домой и — баню топить.

Пропарилась, одежду прокипятила. И мужиков своих в баню погнала.

Как знать, то ли счастье ей было дано такое, то ли баня спасла от заразы. Не желала Енафа страшной гостьи в своей избе — и она не пришла.

А те, кто просил сударыню, допросился. Погуляла Оспа по Касимову двору. Забрала всех двенадцать детушек, а тринадцатым был старый Касим.

Савва с Авивой и Незваном ушли гробы сколачивать. Дерева лишнего не было, пришлось в лес съездить. Пилили кругляки на доски, строгали, сбивали…

И явился в Саввин дом в тот страшный день и час целовальник. С работником своим пришел.

— Саввы дома нет, — сказала гостям Енафа.

— Знаю, — ответил целовальник, улыбаясь. — Все я знаю, разлюбезная! И пришел-то я не к Савве глупому, а к тебе. По делу.

— Какое со мной дело? — удивилась простодушная Енафа.

— А такое, без которого белый свет мне стал немилым!

Подошел целовальник к Енафе, облапил да губами в губы. Чуть не задохнулась. Пришла в себя — толкнула! Да так толкнула, что целовальник на пол сел.

— Зверь ты, что ли? У соседей полна изба покойников, а ты с похабством к чужой жене?

Засмеялся.

— Плевать я хотел на все! Коли упираешься — силой возьму. Завоешь — так и касимовские бабы воют, за их криками твой тебя не услышит.

Отступила Енафа к печи, чтоб в руки хоть какое железо взять, но работник заступил дорогу.

— Не ерепенься, — сказал целовальник. — Будешь биться, он мне поможет тебя связать.

Работник показал Енафе вожжи. Со стены, видно, в сенях снял.

— Сама лучше ложись. Дураку твоему деньги за тебя предлагал — не берет. Придется бесплатно добром попользоваться.

Вскочил с пола, и работник вот он, руки выкрутил, юбку на голову, а у Енафы — тряпица…

Заругался целовальник, саданул работнику по рукам, и прочь они подались. На пороге оглянулся-таки.

— Повезло твоему Савве. Только ты все равно моей будешь. Не жить твоему дурню.

И дверью так хватил, что доска треснула.

Услышал Савва рассказ Енафы — за топор схватился, но — не побежал голову сломя во двор обидчика.

— Убить целовальника — тебя лишиться. Уходить надо. Собирай потихоньку пожитки. Послезавтра воскресенье. Уедем в субботу, хватятся нас только в понедельник. Мы к тому времени далеко будем.

Рассказал Савва обо всем братьям, и те согласились с ним.

Утром на работу пошли. Сруб они в колодце мастерили. Авива с Незваном были сверху, а Савва в колодце сидел.

Тут и подъехал целовальник. Наклонился над колодцем.

— Ты, что ли, Савва?

— Я!

— Ну, тогда прощай! — и столкнул в колодец бревно.

Савве жить на роду было написано. А Незван увидал, что целовальник содеял, подбежал да так треснул мерзавца кулаком в темя, что тот, словно бык, на коленки стал.

— Я — живой! — крикнул Савва. — Поднимай!

Братья его подняли, а в колодец отправился целовальник.

Уже через час Енафа проехала через деревню в сторону Дугина. Савва и братья ждали ее в лесу.

— Вот и беглые мы! — сказал Савва, принимая вожжи из рук жены. — Хорошо хоть, лето впереди.

Люди сыздавна приметили: на Еремея погоже, то и уборка хлеба пригожа. Еремей — он запрягальник, яремник, но про него и такое говорят: кто посеет на Еремея, у того не взойдет семя.

И хоть день первого мая был очень хорош, Малах в поле не поехал. Проверил в который раз упряжь, соху, покормил впрок лошадь.

В поле выехал на другой день, на Бориса. И опять же — как не верить людям! О Борисе говорят — соловьиный.

Ах, чего-чего они только не удумывали — соловьи! И свист у них, и клекот, и такое обмирающее щебетание, что послушаешь-послушаешь, да как поглядишь вокруг себя! И все старое новью обернется. Сам себя не узнаешь! Головой выше, глазами радостней, умней, и в сердце — всему прощенье. Ай, мол, что было — минуло. Иначе надо жить! Ну совсем не так, как жил, собачась день-деньской по всякому пустяку.